Главная Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы



Я уйду на рассвете...

У девушки были рыжие волосы того специфического и довольно неприятного оттенка, который дает только попытка покрасить хной пепельные волосы. На гитаре она играла кое-как, смотря постоянно на пальцы левой руки, что совсем уж никуда не годилось. Зато пела она вдохновенно - и фальшивя тем неповторимым образом, который дает только несколько лет не слишком усердного изучения сольфеджио. Впечатление, в общем, было сильное - и от этого пения, и от ее потрясающего одеяния - белого балахона с золотой сильно истрепанной тесьмой по краю, белых сандалий с крупными золотыми пряжками и бисерной диадемы удивительно тонкой работы. Опять же, белой с золотом. А песня стоила того, чтобы ее послушать. Было в ней что-то такое, что очаровывает только потому, что слова красиво сочетаются между собой. А потом уже не можешь избавиться от этого чуть липкого очарования, как ни прикладывай рассудок. Ее слушали двое - низкорослый слишком худой паренек с слишком длинными и слишком редкими немытыми волосами, на котором был категорически не идущий ему камуфляж. Вторая - здоровенная девица, походящая на доярку и платьем "мейд-ин-сельпо", и прической - белыми, тщательно уложенными локонами на полметра вверх. Я остановилась у дерева, прервав беседу с кем-то из знакомых. Голос у девы в балахоне определенно был, но ему нужна была тщательная шлифовка. Долгая и тщательная. А гитаре - настройка. Я присела на подогнутых ногах - не хотелось пачкать джинсы. Дождалась конца песни. -- Дай-ка мне свою гитару. Гитара была еще хуже, чем казалась на вид. Она не строила не то что хотя бы потому, что была испорчена - нет, по самому своему определению и жизненной сути. Эта гитара не строила никогда. Я сделала то, что смогла и попробовала сыграть простенькую мелодию. Получалось довольно мерзко. Я отдала гитару девушке, она тронула струны и на ее лице отразилось непередаваемое блаженство. Она запела, и эта песня была намного лучше. Пела она ее совсем по-иному, почти правильно. Но слова были чужими, не ее... Ветер бессилия - ветер изведанный, Дивною силой, как сном исповеданный. Ветер без сил, словно страх одиночества, Память убил, а мне вспомнить так хочется. Верить нельзя, вспомнить - болью рассыпаться, Видеть глаза, в небе снова возвыситься Что мне искать в темной мгле без названия, Только шептать и просить понимания. Путь одинокий... Я - Ветер бессилия, Ветер жестокий, не знавший насилия, Душу развеявший в свете сознания, В боли уснувший с момента создания. (*) Я слушала, не пытаясь понять, о чем это. О чем и о ком. Это могло бы испортить очарование песни. Хрупкие картины, которые вырисовывались у меня в голове - всадник на коне, ночь, силуэт волчьей морды на фоне луны - были интереснее. Это было довольно-таки забавно, завораживало каким-то незнакомым доселе удовольствием. Словно читаешь интересную книгу, а она все никак не кончается. Вдруг девушка довольно сильно вцепилась мне в руку. У нее были длинные ногти. -- Ты что-нибудь видела? Это слово было произнесено как-то по-иному, нежели говорят обычно. С большой буквы, если вы понимаете, о чем я говорю. И я как-то разом поняла слишком много - что она знает об этих картинах, что у меня был слишком отстраненный вид, по которому она это и поняла, что это имеет какое-то значение для нее и что у некоторых людей возникают похожие или одинаковые картины. И что это для нее очень важно - найти еще кого-то. Но девушка казалась какой-то... сумасшедшей. У нее были слишком яркие глаза, выдававшие возбуждение. То возбуждение, которое мне не нравилось в людях никогда. Потому что такие люди никогда не интересуются последствиями удовлетворения своего любопытства. -- Да нет.. просто задумалась. Диплом, понимаешь? Я заговорщицки улыбнулась. Потом спела одну свою простую песенку, вежливо попрощалась и тихонько ушла, внушая девушке, что я не представляю для нее интереса. Мне удалось вырваться из ее липкого внимания. Но видения - и идеи - остались. Через несколько дней мне приснился странный сон. Он был вроде бы как все хорошие сны, когда удается доспать до двух или трех часов дня - на темы Средиземья. Боевик. С романтическими элементами. То есть, куда-то я там скакала, ходила, кого-то спасала, влюблялась... и все это было хорошо весьма. И было ощущение острой моей любви к этой сказке. Сказке, которую я прочитала три месяца назад и которая захватила меня целиком, все мое внимание и все интересы. А когда меня познакомили с несколькими толкинистами - еще и большую часть свободного времени. Я болтала с ними по телефону, копалась в интернете, почитывала мудрые дискуссии в фидонете. Одних только текстов уважаемого профессора Толкина мне на комп скинули столько, что прочитать и запомнить их было довольно проблематично. А хотелось. Что уж тут говорить о всяких разных продолжениях... Так вот, что касается сна. Сначала это был простой сон. А потом я оказалась как бы несуществующим наблюдателем событий, а вовсе не участником. Я могла рассматривать их как фильм, а потом по кадрам, как фотографии, все зависело от того, как мне было удобнее. Фильм был недлинным. Я запомнила его наутро очень ярко. Настолько ярко, что, проснувшись, тут же села и написала маленький рассказик. А потом это снилось мне почти каждую ночь. Все дальше и дальше. Можно сказать, не соврав, что в этом сне-фильме не было ничего столь уж захватывающего. Это была история жизни человека Средиземья, и она была по-жизненному заурядной. Не так, как обычно во снах. Полной мелких, неинтересных эпизодов. Но зато от всего этого фильма дышало одновременно реалистичностью и удивительным волшебством. Я записывала все, что видела. И однажды набралась наглости и выложила все это в сети. Рецензию на меня написали довольно-таки похвальную, и я ни о чем не жалела. Пока.. пока не получила письмо. Письмо было по и-нетовски кратким, нахальным и обидным. В нем вкратце перечислялось то, что мне снилось, но я не стала описывать в одном абзаце и то, что я якобы переврала - в другом. Даже не было понятно, какого пола отправитель - вместо подписи некое безликое псевдоимя. Моргиль. Сказать, что я была шокирована или удивлена - значит, соврать. Слово "визионер" встречалось мне и до того. Скорее, я была возмущена назидательным тоном послания. Я верю в телепатию. Я верю в экстрасенсов. Я верю в летающие тарелки. Я априори верю во все на свете, если мне не докажут убедительно его отсутствие. И тому, что кто-то знает мое видение - я тоже поверила. Но не поверила тому, что кто-то знает его лучше меня. Потому что мне временами казалось, что этот герой моих снов - и есть я. Я в него немножко играла и когда в тусующейся компании меня спрашивали кто я, я отвечала так, как будто была им. Следопытом Серого Отряда. Который большую часть своей жизни занимался далеко не совершением подвигов, а самой обычной ежедневной рутиной. На письмо я не ответила. "Нашим ответом Чемберлену" стало то, что я научилась вызывать свои видения и днем. Достаточно было только лечь на диван и расслабиться под негромкую музыку. Это было чуть сложнее, чем во сне, но зато я могла более осмысленно этими видениями управлять. И даже постепенно научилась разглядывать что-то, не имеющее отношения к моему герою. Что это для меня значило? Честно скажу - немного. Прикосновение к волшебному миру - да, но для этого мне было достаточно открыть книгу. Источник вдохновения - ну, может быть. Но я не собиралась всерьез заниматься писанием рассказов. А так - да больше и ничего. У меня было много разных других развлечений. Но однажды раздался телефонный звонок. И нежный женский голос назвал имя. Имя героя моих снов. Имя, которое никто не мог знать - я не говорила его никому. Я его изменяла. А потом - еще одного имя. Имя того, кто был его близким другом. Я пригласила Ингу в гости. Можно сказать, что я влюбилась в нее с первого взгляда, как влюблялись в нее все, от года до восьмидесяти, вне зависимости от пола. Она была мне по плечо, с точеной фигуркой танцовщицы, густыми пепельными волосами и огромными зеленоватыми глазами на молочно-белом лице. Она была русалкой, феей, эльфийкой, видением... ...чертовски материальным видением, как поняла я после того, как она с редким изяществом и совершенно неожиданной силой треснула мне по голове моим же собственным текстолитовым мечом в поединке. Причем по глазам ее было ясно, что она могла бы и остановить удар. Просто ей не понравилось, что я смотрю на нее как на фею, видение и так далее. А еще - она полностью верила в то, что она и есть тот Следопыт. И заставила поверить в это меня. Она знала о происходящих событиях все, что мог знать ее герой. Она знала моего героя так, как мог его знать только он. Она не играла в него - она жила им. Откликалась только на это имя. Усердно проводила долгие часы с тяжелым мечом. А все свободное время была там. Это она произносила это слово именно так - курсивом. Моя жизнь стала похожа на кошмар. Я чувствовала себя мухой, попавшей в сети обворожительного паука. Игроком в "Doom", неожиданно попавшим в реальность игры голым и безоружным. Я чувствовала себя с головой погрязшей в чужой игре, причем, игре, которая была мне неприятна. Она звонила мне в 3 часа ночи и плакала в трубку, поссорившись с родителями или бойфрендом. Она прибегала ко мне в семь утра, чтобы занять триста рублей на кольчугу, которую ей обещали сплести какие-то люди из какого-то клуба. Она приходила в двенадцать ночи, чтобы остаться у меня или одолжить еще денег. Слава Богу, и то, что я живу одна и мое материальное положение позволяло не особенно из-за этого переживать. Но вот то, что она делала с увиденным... Она делала из этого не только смысл жизни и единственный повод не покончить жизнь самоубийством, но еще и оправдание всех своих поступков. (Которые меня, мягко выражаясь, удивляли.) Любое увиденное событие, которое несло хоть какой-то оттенок романтизма, возводилось в подвиг. Муссировалось это долго, сладострастно, непременно с сочинением пары-тройки стихотворений. Мне вменялось в обязанность класть их на музыку и исполнять по ее требованию. Любое событие с элементами трагизма становилось поводом для настоящей депрессии. С попытками суицида и опять-таки сочинением стихов. Даже весьма неплохих. Вы спросите, а почему же я не послала эту девицу куда подальше? Все было очень просто. Как-то исподволь она внушила мне, что она - мой друг там и тут. И я несу за нее ответственность. И заодно за того человека в потрепанной серо-коричневой одежде, которым она упорно считала себя. Ответственность - штука тонкая. Очень трудно от нее уходить, особенно если никто так явно не навязывает ее тебе. И в пятый раз, клянясь себе следующий раз спустить Ингу с лестницы, я опять пускала ее, варила ей кофе на сливках и выслушивала очередное полное эмоций сообщение о подвиге, совершенном ею там. Все было так убедительно, что я могла бы и верить в то, что все происходило столь геройски и возвышенно - если бы сама часто не видела то же самое. Только мне оно казалось довольно обыденным и приземленным. Мир разваливался на части. Я едва не завалила госэкзамены и диплом. Едва не вылетела с работы после того, как не пошла туда, успокаивая свою русалку, поссорившуюся с отчимом. Забывала платить за квартиру и покупать корм для кошки. Мой холодильник был забит молочными продуктами для Инги, а бар - ее любимыми "Салемом" и джин-тоником в полуторалитровых бутылках. Притом, что я не пью и не курю. Я забыла, когда последний раз читала Толкина. Гитара заняла в моем доме главное место - рядом с пепельницей, полной окурков и вечно белесым от молока стаканом. Я постепенно привыкала жить таким образом. А потом она пропала на месяц. Я поставила на уши всю Москву и всех знакомых. Инга не находилась. Я не спала неделю, обзвонилась во все морги и больницы. Ее не было. Через три недели я похоронила ее в уме, убрала квартиру так, как убирала раньше каждую неделю. И вздохнула с болью, но и с облегчением. Инга приехала через месяц. Загорелая, похорошевшая, с выгоревшими волосами. Оказалось, что она ездила с какими-то хиппи на море. Привезла с собой толстенную мятую тетрадь, исписанную свежими стихами. Талантливыми и душевными, как всегда. И как-то оказалось, что ей негде жить, ибо она поссорилась с мамой... Через три недели я, придя с работы, застала ее бойфренда роющимся в моей шкатулке с золотыми украшениями. Судя по тому, что там не хватало двух колец - не первый раз. Инга же сидела на кровати, судя по всему, употребив каких-то наркотиков. Она была слегка не в себе - глаза пустые, зрачки сужены и устремлены в какую-то даль. Но она говорила на вестроне. Причем так, как говорили на нем в Средиземье, как я могла заключить. Инга, которая не могла запомнить ни слова даже по-английски... Я все же выставила их. Инга почему-то не плакала и не ругалась. Она молча и равнодушно стояла в коридоре, пока ее придурочный приятель шнуровал кроссовки. Уже в дверях она оглянулась на меня и произнесла - негромко, почти неслышно: -- Завтра мы умрем... На рассвете. Я отмахнулась от ее слов. Что бы это ни означало - очередную депрессию или очередную попытку суицида - меня это уже не заботило. Словно бы я похоронила ее еще тогда, месяц назад. А ночью я увидела во сне гибель того, кто был ее героем. Засада врага, короткий бой, роковой удар... -- Инфаркт в восемнадцать лет?? Невероятно, но факт. Нет, это не передозировка. Нет, именно сердце. Врач морга был уверен в своем диагнозе. Я с ним не спорила. Едва ли у меня были силы с кем-то спорить. Я словно бы с разбега натолкнулась на невидимую, но очень жесткую стену, которая не желала подаваться, невзирая на мой натиск. Делать что-то было поздно. Я не чувствовала себя виноватой. Виновата была сама эта девочка, так нелепо распорядившаяся своим талантом, так глупо сжегшая свою жизнь. Так старавшаяся уйти из этого мира в другой, что этот согласился отпустить ее. Но все же - если бы можно было вернуться на сутки назад... И оба они умерли на рассвете. * Стихотворение Эльвен