Главная Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы


Источник Интернет
Дата 17.06.99
Название Книги
Автор И. Давыдов, А. Носик
Тип материала  Статья


Иван Давыдов ,Антон Носик

Книги

Мозг, подвергшийся воздействию гиперссылок и instant messages в особо крупных коли-чествах, внешне ничем не отличается от здорового. Та же форма, размер, вес и оволо-сение. Однако его рабочие характеристики изменяются кардинальным образом. Мы не говорим о таких очевидных вещах, как потребность раз в тридцать секунд переключать внимание между разными предметами, мыслями и задачами (привычка, вызванная ожиданием загрузки веб-страниц). Мы вежливо промолчим о недоверии к именам и документам ("Нет, паспорт я и сам в фотошопе могу нарисовать -- скажи, какой у тебя ip-адрес!"). В рубрике, посвященной книгам, опубликованным на бумаге, нам интересно заметить и обсудить другое изменение способа работы головы интернетчика -- привычку искать во всем перекрестные ссылки и общую аппаратную платформу. Нам теперь мало читать книги - - нам хочется понять, как читать их правильно, как они связаны друг с другом и что будет, если читать страницы через одну или задом наперед. Оказывается, эти вопросы актуальны и без всякой Сети.

Авторы рецензий -- Иван ДАВЫДОВ, ivand@russ.ru и Антон НОСИК, anton@inter.net.ru (последняя книга)

В. Набоков
Лекции по зарубежной литературе
М.: Независимая газета, 1998

За Набоковым утвердилась слава писателя самовлюбленного, безжалостного к коллегам, щадящего лишь неоспоримых гениев -- Пушкина, Гоголя, Толстого. Зинаида Шаховская, автор маловразумительной книги "В поисках Набокова", немало потрудилась, собирая анекдоты о том, как и кого обругал Владимир Владимирович. Но, читая художественную прозу Набокова, трудно поверить в достоверность этих басен -- опыт внимательного, может быть, чересчур внимательного чтения чужих книг скрывается за каждой его строкой.

Лекции по зарубежной литературе, прочитанные в 1950 году в Корнеллском университете, не оставляют сомнений в том, насколько благодарным читателем был Набоков. Вынужденный зарабатывать на жизнь ремеслом университетского преподавателя литературы, в филолога он, к счастью, не превратился. Для Набокова литература -- по крайней мере, в лучших ее проявлениях, а о прочем и говорить не стоит -- всегда результат труда гениального индивидуалиста, принципиально несводимый к какой-либо школе или направлению, и к действительности, окружающей писателя, относящийся как сон к яви. Нет необходимости говорить, что подобный подход ведет к предельному субъективизму как в выборе материала, так и в его трактовке, и может быть оправдан только личным талантом исследователя. По счастью, у Набокова личный талант был.

Цель, которую ставит перед собой лектор, при кажущейся легкости почти невыполнима. Он хочет научить слушателей не относиться к литературе как к источнику жизненной мудрости или сведений о жизни различных слоев общества в различные эпохи -- короче говоря, он хочет научить читать так, как делает это он сам, обладающий литературным даром не в меньшей степени, чем герои его повествования. Отсюда -- принципиальное безразличие к биографии автора, поиску влияний и литературных предшественников, опоре на какую-либо философскую или социологическую теорию. Значение имеет только текст книги.

Мир романа, каким он представляется Набокову, предельно осмыслен. В нем нет места случайности, и самая мелкая деталь оказывается необходимой для реализации авторского замысла. Дотошность, с какой Набоков разыскивает мельчайшие подробности и связи между ними, заставляет вспомнить о его пристрастии к энтомологии.

Читая Набокова, нередко расстраиваешься: сколько же всего пропустил в книгах, казалось бы, известных почти наизусть! Утешение находишь лишь в том, что, перечитав после лекций того же Джойса, Пруста и Флобера, сможешь увидеть в них то, чего раньше не замечал -- и, может быть, совершенно случайно наткнешься на клад, упущенный самим Набоковым...

Милорад Павич
Пейзаж, нарисованный чаем
СПб.: Азбука, Амфора, 1998

Едва только вышел в России "Хазарский словарь" -- самая известная книга Павича -- как автор стал "властителем дум" и удостоился почетно-бессмысленного титула "культового писателя". Естественно было ожидать появления новых переводов, и вот наконец очередная книга вышла.

Суперобложка украшена умопомрачительными эпитетами: "автор первой книги XXI века", "начштаба европейского модерна", "рассказчик, равный Гомеру". Павич сумел отодвинуть на второе место другого кумира поклонников (пост)модерна -- Эко. Уступая итальянцу в технической изощренности, он превосходит его как лирик, и значительную часть "Пейзажа" составляют блистательные стихотворения в прозе. Уместнее было бы сравнение с Маркесом -- оба равно пристрастны к местному колориту.

"Пейзаж, нарисованный чаем" -- не один роман, а два, связь между которыми не так просто установить. Первый -- "Маленький ночной роман" -- повествование о поездке архитектора-неудачника на Афон в поисках пропавшего там во время войны отца (отсылка к Фрейду или к истории Телемака не срабатывает: следы отыскиваются слишком легко, а затем выясняется, что искал герой не отца, а отчима). Повествование перемежается полусказочной историей православных монастырей в Греции. Нехитрая притча о делении всех людей на общинников и индивидуалистов, навязываемая в качестве морали романа, также оказывается лишь уловкой.

Вторая часть -- "Роман для любителей кроссвордов" -- подводит читателя к подлинному авторскому замыслу. Все ставится с ног на голову: неудачник становится богачом, книга петляет, превращаясь то в отрывок из его записной книжки, то в историю его предков, то в описание нарисованного чаем пейзажа. Хаос миниатюр оказывается наиболее жесткой из текстовых структур -- кроссвордом, о чем обескураженному читателю сообщается примерно к середине повествования. Впрочем, содержание теряет всякое значение, так как читающие книгу (они же персонажи) обнаруживают, что из слов, ее составляющих, можно сложить иные рассказы, меняющие смысл истории на противоположный. В эту игру предлагается сыграть читателю из внешнего по отношению к тексту мира, предполагаемому любителю кроссвордов, который и оказывается подлинным главным героем, если принять разгадку Павича. Хотя его вариант разгадки -- лишь один из бесконечного числа возможных.

Еще одной особой чертой, "торговой маркой" Павича, которой он не изменяет и в "Пейзаже", является специфический "славянский дискурс". Писатели из Восточной Европы, добившиеся признания на Западе, как правило, стремятся вписать свое творчество в рамки общеевропейской традиции. Павич же является "западником" лишь по форме, содержательно тяготея к традициям литературы затянувшегося славянского средневековья, прочно привязанной к православию. Отметая греков, он ищет и находит у византийцев, заимствуя из фольклора "сказовую" манеру письма. Осмелюсь высказать кощунственную мысль: если бы кто-то из наиболее талантливых русских писателей "деревенской школы" -- Шукшин или Абрамов -- получил приличное гуманитарное образование, он вполне мог бы создать нечто подобное.

Д. Трахтенберг
Дьявол и евреи
М., Иерусалим: Гешарим, 1998

Написанная в 1943 году американским историком еврейского происхождения Джошуа Трахтенбергом книга неожиданно оказалась злободневной в России, попав в волну затянувшейся склоки доморощенных патриотов с приспешниками мирового сионизма. Книгу можно было бы назвать устаревшей, если бы не вечная актуальность темы.

В сравнении с методологией модных сегодня в России французов аналитический аппарат автора выглядит попросту бедным. Задавшись целью описать средневековые истоки современного антисемитизма, Трахтенберг нагромождает друг на друга старинные легенды и истории, старательно их впоследствии опровергая. Перед нами -- всего-навсего еще одна история социального отторжения "чужих", усугубленная тем, что чужие упорно не желали ассимилироваться, сохраняя не только собственные обычаи, но и собственную веру. Рассказ о "совместном заговоре евреев и прокаженных" против всего христианского мира, раскрытом инквизицией во Франции и Испании, заставляет вспомнить "Историю безумия в классическую эпоху" Мишеля Фуко, посвященную вскрытию механизмов отторжения обществом чужеродных элементов.

В книге подробно описывается история возникновения "кровавого навета" (легенды о том, что евреи употребляют христианскую кровь в ритуальных целях), домыслов о специфическом "еврейском запахе", формирования образа еврея-колдуна и сатаниста. Энтузиазм, с которым автор берется опровергать эти изначально нелепые выдумки, может и должен быть оправдан годом создания книги. Описанная ситуация вполне понятна в рамках отношения замкнутого общества ко всему, что приходит извне. У автора нет ни средств, ни возможности объяснить, почему именно эти средневековые предрассудки благополучно дожили до середины (мы можем сказать -- и до конца) двадцатого столетия.

И все же книга вряд ли оставит равнодушным читателя, пусть даже привычного к более сложным культурологическим изысканиям. Простого свода кошмарных подробностей об отношении христиан к евреям достаточно, чтобы усомниться в столь часто поминаемых ныне ценностях европейской цивилизации. Концентрация бессмысленной жестокости в исторической части работы Трахтенберга шокирует даже далекого от сентиментальности человека. Гуманный автор, щадя читателя, вынес значительную часть цитат из редких источников в примечания, и примечания получились, пожалуй, интереснее, чем сама книга.

Михаил Успенский
Кого за смертью посылать
СПб.: Азбука, 1998

Третьей книге культовой эпопеи красноярского фантаста Михаила Успенского о приключениях Жихаря и его побратимов была уготована участь национального бестселлера. Ко времени выхода этой повести в печать новой встречи с героями Успенского с нетерпением ждали не только тонкие ценители интеллектуальных игрищ или "толкинутые" поклонники жанра фэнтэзи, но и вполне далекие от всякого легкого жанра "серьезные читатели". К другим его книгам -- "Уставу соколиной охоты", "Желтой подводной лодке" и чернушному гроссбуху о загробных странствиях кибер-зомби Гумилева Н.С. ("Посмотри в глаза чудовищ" -- в соавторстве с Лазарчуком) -- читатель волен был отнестись по-всякому. Но перед обаянием двух первых сказок про Жихаря, Яр-Тура, Лю Седьмого, Сочиняй-багатура, неклюда Беломора и идолов Проппа не устоял ни один мой знакомый (протестую - ред.). Эпосом Успенского упоенно зачитывались и нечесаные толкователи Дерриды с Лаканом, и невзыскательные фанаты "разбитых фонарей". Не зря утверждалось три года назад в ныне уже классической рекламе сайта ok.msk.ru/ok.ru/: "Юмор -- русский секс". Лишь юмор способен выступить у нас полноценным объединяющим началом -- чему тьма примеров в советской истории: от Ильфа и Петрова с Зощенкой до Жванецкого и Иртеньева. Но, увы, юмор -- не жанр вообще, а тот, который от Бога, -- не терпит выхода в тираж. Детективщик может написать сто одинаковых книг, и сотая будет ничуть не хуже первой. С юмором, а тем более с тонкой иронией, этот номер не проходит. То, что вчера еще звучало смешно, при частом повторении вызывает у читателя лишь чувство неловкости. Что-то подобное я испытал при чтении третьей книги Успенского о похождениях многоборского князя.

Если бы до прочтения "Кого за смертью посылать" не попались мне в руки "Там, где нас нет" и "Время оно", я, возможно, встретил бы новую повесть писателя с неподдельным восторгом. Увы, после знакомства с предыдущими двумя романами Успенского этот выглядит неудачной попыткой продлить невозвратимое очарование первых опытов. То ли чувство меры изменило автору, то ли обязательства перед издателем вынудили его добавить к двум подлинным шедеврам вещь откровенно проходную и проигрышную на их фоне... Как бы то ни было, читателям и поклонникам двух предшествующих книг я гарантирую разочарование. Но это вовсе не значит, что читать эту книгу не стоит. Во-первых, отдельные ее главы и сюжетные коллизии смешны не меньше, чем лучшие отрывки прежних романов. Место устарелл, рассказываемых героями идолу Проппа, в новой книге занимают баллады Рапсодища -- одна "песня про тихого дона" (о подвигах ушкуйника Майкла, корлеонова сына) чего стоит... Не испорчен повторением любимый прием А.Т. Фоменко -- совмещение двух сказочных персонажей из разных фольклоров в одном лице: в новой сказке весьма убедительно доказывается, что Кащей Бессмертный -- это на самом деле растлитель малолетних Питер Пэн, а Колобок -- то ли гомункул доктора Фауста, то ли Голем из древней пражской легенды... Редкие перлы, разбросанные тут и там в последней книге Успенского, позволяют надеяться, что четвертая книга про Жихаря окажется удачней нынешней.