|
Источник | Интернет |
Дата | 17.06.99 |
Название | Книги |
Автор | И. Давыдов, А. Носик |
Тип материала | Статья |
Иван Давыдов ,Антон Носик
Мозг, подвергшийся воздействию гиперссылок и instant messages в особо крупных коли-чествах, внешне ничем не отличается от здорового. Та же форма, размер, вес и оволо-сение. Однако его рабочие характеристики изменяются кардинальным образом. Мы не говорим о таких очевидных вещах, как потребность раз в тридцать секунд переключать внимание между разными предметами, мыслями и задачами (привычка, вызванная ожиданием загрузки веб-страниц). Мы вежливо промолчим о недоверии к именам и документам ("Нет, паспорт я и сам в фотошопе могу нарисовать -- скажи, какой у тебя ip-адрес!"). В рубрике, посвященной книгам, опубликованным на бумаге, нам интересно заметить и обсудить другое изменение способа работы головы интернетчика -- привычку искать во всем перекрестные ссылки и общую аппаратную платформу. Нам теперь мало читать книги - - нам хочется понять, как читать их правильно, как они связаны друг с другом и что будет, если читать страницы через одну или задом наперед. Оказывается, эти вопросы актуальны и без всякой Сети.
Авторы рецензий -- Иван ДАВЫДОВ, ivand@russ.ru и Антон НОСИК, anton@inter.net.ru (последняя книга)
В. Набоков
Лекции по зарубежной литературе
М.: Независимая газета, 1998
За Набоковым утвердилась слава писателя самовлюбленного, безжалостного к коллегам, щадящего лишь неоспоримых гениев -- Пушкина, Гоголя, Толстого. Зинаида Шаховская, автор маловразумительной книги "В поисках Набокова", немало потрудилась, собирая анекдоты о том, как и кого обругал Владимир Владимирович. Но, читая художественную прозу Набокова, трудно поверить в достоверность этих басен -- опыт внимательного, может быть, чересчур внимательного чтения чужих книг скрывается за каждой его строкой.
Лекции по зарубежной литературе, прочитанные в 1950 году в Корнеллском университете, не оставляют сомнений в том, насколько благодарным читателем был Набоков. Вынужденный зарабатывать на жизнь ремеслом университетского преподавателя литературы, в филолога он, к счастью, не превратился. Для Набокова литература -- по крайней мере, в лучших ее проявлениях, а о прочем и говорить не стоит -- всегда результат труда гениального индивидуалиста, принципиально несводимый к какой-либо школе или направлению, и к действительности, окружающей писателя, относящийся как сон к яви. Нет необходимости говорить, что подобный подход ведет к предельному субъективизму как в выборе материала, так и в его трактовке, и может быть оправдан только личным талантом исследователя. По счастью, у Набокова личный талант был.
Цель, которую ставит перед собой лектор, при кажущейся легкости почти невыполнима. Он хочет научить слушателей не относиться к литературе как к источнику жизненной мудрости или сведений о жизни различных слоев общества в различные эпохи -- короче говоря, он хочет научить читать так, как делает это он сам, обладающий литературным даром не в меньшей степени, чем герои его повествования. Отсюда -- принципиальное безразличие к биографии автора, поиску влияний и литературных предшественников, опоре на какую-либо философскую или социологическую теорию. Значение имеет только текст книги.
Мир романа, каким он представляется Набокову, предельно осмыслен. В нем нет места случайности, и самая мелкая деталь оказывается необходимой для реализации авторского замысла. Дотошность, с какой Набоков разыскивает мельчайшие подробности и связи между ними, заставляет вспомнить о его пристрастии к энтомологии.
Читая Набокова, нередко расстраиваешься: сколько же всего пропустил в книгах, казалось бы, известных почти наизусть! Утешение находишь лишь в том, что, перечитав после лекций того же Джойса, Пруста и Флобера, сможешь увидеть в них то, чего раньше не замечал -- и, может быть, совершенно случайно наткнешься на клад, упущенный самим Набоковым...
Милорад Павич
Пейзаж, нарисованный чаем
СПб.: Азбука, Амфора, 1998
Едва только вышел в России "Хазарский словарь" -- самая известная книга Павича -- как автор стал "властителем дум" и удостоился почетно-бессмысленного титула "культового писателя". Естественно было ожидать появления новых переводов, и вот наконец очередная книга вышла.
Суперобложка украшена умопомрачительными эпитетами: "автор первой книги XXI века", "начштаба европейского модерна", "рассказчик, равный Гомеру". Павич сумел отодвинуть на второе место другого кумира поклонников (пост)модерна -- Эко. Уступая итальянцу в технической изощренности, он превосходит его как лирик, и значительную часть "Пейзажа" составляют блистательные стихотворения в прозе. Уместнее было бы сравнение с Маркесом -- оба равно пристрастны к местному колориту.
"Пейзаж, нарисованный чаем" -- не один роман, а два, связь между которыми не так просто установить. Первый -- "Маленький ночной роман" -- повествование о поездке архитектора-неудачника на Афон в поисках пропавшего там во время войны отца (отсылка к Фрейду или к истории Телемака не срабатывает: следы отыскиваются слишком легко, а затем выясняется, что искал герой не отца, а отчима). Повествование перемежается полусказочной историей православных монастырей в Греции. Нехитрая притча о делении всех людей на общинников и индивидуалистов, навязываемая в качестве морали романа, также оказывается лишь уловкой.
Вторая часть -- "Роман для любителей кроссвордов" -- подводит читателя к подлинному авторскому замыслу. Все ставится с ног на голову: неудачник становится богачом, книга петляет, превращаясь то в отрывок из его записной книжки, то в историю его предков, то в описание нарисованного чаем пейзажа. Хаос миниатюр оказывается наиболее жесткой из текстовых структур -- кроссвордом, о чем обескураженному читателю сообщается примерно к середине повествования. Впрочем, содержание теряет всякое значение, так как читающие книгу (они же персонажи) обнаруживают, что из слов, ее составляющих, можно сложить иные рассказы, меняющие смысл истории на противоположный. В эту игру предлагается сыграть читателю из внешнего по отношению к тексту мира, предполагаемому любителю кроссвордов, который и оказывается подлинным главным героем, если принять разгадку Павича. Хотя его вариант разгадки -- лишь один из бесконечного числа возможных.
Еще одной особой чертой, "торговой маркой" Павича, которой он не изменяет и в "Пейзаже", является специфический "славянский дискурс". Писатели из Восточной Европы, добившиеся признания на Западе, как правило, стремятся вписать свое творчество в рамки общеевропейской традиции. Павич же является "западником" лишь по форме, содержательно тяготея к традициям литературы затянувшегося славянского средневековья, прочно привязанной к православию. Отметая греков, он ищет и находит у византийцев, заимствуя из фольклора "сказовую" манеру письма. Осмелюсь высказать кощунственную мысль: если бы кто-то из наиболее талантливых русских писателей "деревенской школы" -- Шукшин или Абрамов -- получил приличное гуманитарное образование, он вполне мог бы создать нечто подобное.
Д. Трахтенберг
Дьявол и евреи
М., Иерусалим: Гешарим, 1998
Написанная в 1943 году американским историком еврейского происхождения Джошуа Трахтенбергом книга неожиданно оказалась злободневной в России, попав в волну затянувшейся склоки доморощенных патриотов с приспешниками мирового сионизма. Книгу можно было бы назвать устаревшей, если бы не вечная актуальность темы.
В сравнении с методологией модных сегодня в России французов аналитический аппарат автора выглядит попросту бедным. Задавшись целью описать средневековые истоки современного антисемитизма, Трахтенберг нагромождает друг на друга старинные легенды и истории, старательно их впоследствии опровергая. Перед нами -- всего-навсего еще одна история социального отторжения "чужих", усугубленная тем, что чужие упорно не желали ассимилироваться, сохраняя не только собственные обычаи, но и собственную веру. Рассказ о "совместном заговоре евреев и прокаженных" против всего христианского мира, раскрытом инквизицией во Франции и Испании, заставляет вспомнить "Историю безумия в классическую эпоху" Мишеля Фуко, посвященную вскрытию механизмов отторжения обществом чужеродных элементов.
В книге подробно описывается история возникновения "кровавого навета" (легенды о том, что евреи употребляют христианскую кровь в ритуальных целях), домыслов о специфическом "еврейском запахе", формирования образа еврея-колдуна и сатаниста. Энтузиазм, с которым автор берется опровергать эти изначально нелепые выдумки, может и должен быть оправдан годом создания книги. Описанная ситуация вполне понятна в рамках отношения замкнутого общества ко всему, что приходит извне. У автора нет ни средств, ни возможности объяснить, почему именно эти средневековые предрассудки благополучно дожили до середины (мы можем сказать -- и до конца) двадцатого столетия.
И все же книга вряд ли оставит равнодушным читателя, пусть даже привычного к более сложным культурологическим изысканиям. Простого свода кошмарных подробностей об отношении христиан к евреям достаточно, чтобы усомниться в столь часто поминаемых ныне ценностях европейской цивилизации. Концентрация бессмысленной жестокости в исторической части работы Трахтенберга шокирует даже далекого от сентиментальности человека. Гуманный автор, щадя читателя, вынес значительную часть цитат из редких источников в примечания, и примечания получились, пожалуй, интереснее, чем сама книга.
Михаил Успенский
Кого за смертью посылать
СПб.: Азбука, 1998
Третьей книге культовой эпопеи красноярского фантаста Михаила Успенского о приключениях Жихаря и его побратимов была уготована участь национального бестселлера. Ко времени выхода этой повести в печать новой встречи с героями Успенского с нетерпением ждали не только тонкие ценители интеллектуальных игрищ или "толкинутые" поклонники жанра фэнтэзи, но и вполне далекие от всякого легкого жанра "серьезные читатели". К другим его книгам -- "Уставу соколиной охоты", "Желтой подводной лодке" и чернушному гроссбуху о загробных странствиях кибер-зомби Гумилева Н.С. ("Посмотри в глаза чудовищ" -- в соавторстве с Лазарчуком) -- читатель волен был отнестись по-всякому. Но перед обаянием двух первых сказок про Жихаря, Яр-Тура, Лю Седьмого, Сочиняй-багатура, неклюда Беломора и идолов Проппа не устоял ни один мой знакомый (протестую - ред.). Эпосом Успенского упоенно зачитывались и нечесаные толкователи Дерриды с Лаканом, и невзыскательные фанаты "разбитых фонарей". Не зря утверждалось три года назад в ныне уже классической рекламе сайта ok.msk.ru/ok.ru/: "Юмор -- русский секс". Лишь юмор способен выступить у нас полноценным объединяющим началом -- чему тьма примеров в советской истории: от Ильфа и Петрова с Зощенкой до Жванецкого и Иртеньева. Но, увы, юмор -- не жанр вообще, а тот, который от Бога, -- не терпит выхода в тираж. Детективщик может написать сто одинаковых книг, и сотая будет ничуть не хуже первой. С юмором, а тем более с тонкой иронией, этот номер не проходит. То, что вчера еще звучало смешно, при частом повторении вызывает у читателя лишь чувство неловкости. Что-то подобное я испытал при чтении третьей книги Успенского о похождениях многоборского князя.
Если бы до прочтения "Кого за смертью посылать" не попались мне в руки "Там, где нас нет" и "Время оно", я, возможно, встретил бы новую повесть писателя с неподдельным восторгом. Увы, после знакомства с предыдущими двумя романами Успенского этот выглядит неудачной попыткой продлить невозвратимое очарование первых опытов. То ли чувство меры изменило автору, то ли обязательства перед издателем вынудили его добавить к двум подлинным шедеврам вещь откровенно проходную и проигрышную на их фоне... Как бы то ни было, читателям и поклонникам двух предшествующих книг я гарантирую разочарование. Но это вовсе не значит, что читать эту книгу не стоит. Во-первых, отдельные ее главы и сюжетные коллизии смешны не меньше, чем лучшие отрывки прежних романов. Место устарелл, рассказываемых героями идолу Проппа, в новой книге занимают баллады Рапсодища -- одна "песня про тихого дона" (о подвигах ушкуйника Майкла, корлеонова сына) чего стоит... Не испорчен повторением любимый прием А.Т. Фоменко -- совмещение двух сказочных персонажей из разных фольклоров в одном лице: в новой сказке весьма убедительно доказывается, что Кащей Бессмертный -- это на самом деле растлитель малолетних Питер Пэн, а Колобок -- то ли гомункул доктора Фауста, то ли Голем из древней пражской легенды... Редкие перлы, разбросанные тут и там в последней книге Успенского, позволяют надеяться, что четвертая книга про Жихаря окажется удачней нынешней.