Сны и явь... что есть явь? что есть сны? Зачем нужна явь, если сны смешались с ней так, что не отличить одно от другого? Грустно кивает юная сосенка, стряхивая серебристую изморось с длинных иголок. Иголки - неправильные. Они должны быть просто зелеными. Почему они цвета полыни?!
...А полынь - горькая,
а глаза - серые...
За горой-горкою -
тень твоя, Смелая...
С визгом разбегается веприное семейство - один поросенок остается лежать, стрела прошила полосатую шкурку и воткнулась в опавшую хвою. Эй, кабан, может, все-таки бросишься? Я убил твоего сына. Отомсти же!
Тяжелая туша, способная свалить с ног могучего тяглового жеребца, с треском вламывается в кусты - только подрагивает кривой жалкий хвостик...
Будет кровь - алая,
будет песнь - гордая...
песней звезд - стала ли
тень твоя, Скорбная?
Костер... рядом неторопливо прохаживается темнота, ждет, когда ослабеет круг света. Под рукой, бессильно откинутой, - флейта. Или - хворостина, ждущая своей очереди сгореть? На миг окатывает липкий ледяной страх: не перепутать бы... Нет. Все-таки хворостина. Флейта упрятана в чехол у пояса.
Явь на грани сна. Сон на грани яви. Не заснуть - так, чтобы отдохнуть от видений и памяти. Не проснуться - так, чтобы стряхнуть хитросплетения сна и полной грудью рассмеяться хрусталю рассвета...
А лес - равнодушный, теплый и бесконечно невозмутимый. Зверье деловито обходит стороной костерок, хищникам нет дела до того, кто возле этого костерка устроился. Ты же не станешь есть желуди, когда под рукой хлеб? Вот и они выходят на привычную и вкусную добычу, а ты - валяйся себе у огня, кому ты нужен. Или?!.
Он вскинулся, подхватив нож - совсем рядом желто-зеленым холодноватым светом блеснули волчьи глаза. Один? Кажется, один. Это ерунда. Если нет стаи, то даже на дерево лезть не стоит. Может, одинец и матерый, но в ловких руках острый нож всяко посильнее будет...
Ты еще за лук схватись... Из лука-то - надежней... - волчьи глаза насмешливо щурятся.
Липкий страх возвращается - и едва ли не с большей силой. Оборотень!
А стрелы-то у тебя - не серебряные... - дразнятся, мерцают лунно-холодные глаза. - Страшно, странник? Стра-ашно... Ой, какой быстрый!!!
Нож глухо уткнулся во что-то мягкое - и уже въяве кто-то приглушенно расхохотался, зашуршав листвой.
- Еще ножика за голенищем нет? - веселый женский голос. - Ты уж кидай сразу, не стесняйся. Только, чур, мой трофей будет! За то, что сумку попортил!
Оборотень мягко шагнул в круг света - вернее, шагнула. Женщина лет тридцати, светловолосая, сапоги и короткая безрукавка оторочены серым мехом. А в туго набитой поясной сумочке затейливо выделанной замши - накрепко завяз нож.
Он медленно встал. Ладонь привычно обняла ладную рукоять меча - и лишь мгновеньем позже осознал, каким дураком выглядит - до зубов вооруженный против одной безоружной да вдобавок вовсю хохочущей женщины.
- Давай, давай, - она покивала, продолжая смеяться. - Давай меня мечом, давай стрелой... Ух, у тебя и тетива натянута? Да ты осторожный, поди, безоружным не бегаешь... А стрелы-то - все равно не серебряные, а? А у меня чеснок дикий есть и мята - хочешь, поделюсь?
- Что? - он самым неподобающим образом отвесил челюсть, сбитый с толку такой логикой.
- Чеснок, говорю. Ты же мясо жаришь? Вкуснее будет. А мяту заварить можно, все лучше, чем воду хлебать. Эхх... оно и видно, что впервой в лесу. Толку-то от такого костра...
Несколькими уверенными движениями переложила горящие ветки - казалось, огонь ее не жег, - ловко подкатила валяющееся в стороне сырое бревнышко. Да, волчица, ты права. В Дориате мы жгли костры для забавы, холодной ночью не огонь сберегал нас - нерушимость Завесы и стены домов...
- Думаешь, что меня сюда принесло? - смеющиеся глаза посерьезнели. - Ты не гадай... Плохо тут нынче бродить, эльф. Лучше возвращайся. Не знаю, почему так... не звери бесятся, не мор какой идет, не облавы устраивают... просто - плохо. У нас говорят - земля плачет. А о чем плачет... кто знает?
Вздохнула:
- Я лес слушала, пыталась понять... смотрю - огонь... подошла; думаю, предупредить бы надо... А тут ты... ножиками кидаешься... бойкий.
Он устало откинулся на мягкую подстилку опавшей хвои. Всколыхнувшийся было интерес к жизни угасал стремительно. Ну, оборотень... ну, земля плачет... а что бы ей не плакать...
Холода - долгие,
веки мне смежили...
Прянет в лес волком ли
тень твоя, Нежная?..
Что есть явь? Что есть сон? - въяве ли, во сне ли эта чудовищная усталость? Пальцы медленно-медленно ползут по кожаному чехлу - но бессильна обезголосевшая флейта...
- Безумец... - тихо, с каким-то странным уважением протянула женщина с лунными глазами.
Он даже не шевельнулся.
Блики солнца в переливах ручья - просинь летнего неба меж ветвей - изумрудные сполохи листвы - ласковая песенка ветра в траве...
Лютиэнь.
Алый цветок на колеблющемся стебле - марево зноя - стебелек пламени - струна, обжигающая палец...
Лютиэнь.
Дрожание горячего воздуха над углями - тревожно-багровый отблеск догорающей ветки - отрезвляющая прохлада росы уходящей ночи - холодная и нежная шелковистость остывшей золы под ладонью...
Лютиэнь, мельдэ!..
И он спал. И, как всякий спящий, видел сны.
И не хотел просыпаться.
...Алхорэ медленно потянулась, бездумно глядя в темнеющее небо. Ее попутчик спал, свернувшись на грубо сшитом покрывале из шкур. Завтра будет все то же самое - он сядет, невидяще глядя куда-то в сторону, проглотит кусок остывшего жаркого, а потом пойдет на восток, так и не проснувшись. И рука на загривке черно-серебристой волчицы так и останется безвольной и неподвижной. И до самого вечера они будут брести, торя нехоженый снег, чтобы заночевать под открытым небом, а потом все повторится сначала...
Теперь Алхорэ перекидывалась в человека лишь ненадолго - в волчьей шкуре было теплее, и безумный эльф, имени которого она так и не узнала, не замерз до сих пор лишь потому, что днем его укрывало подобие плаща из шкурок самых разных зверей, сшитого Алхорэ-женщиной, а ночью грел теплый мех Алхорэ-волчицы. Днем, оставив ненадолго безумца, она охотилась, чтобы к вечеру, перекинувшись в человека, развести костер и накормить своего беспомощного попутчика. Он ел несоленое подгоревшее мясо, пил воду - растопленный снег, - покорно укладывался на покрывало, служившее ему днем плащом - и не просыпался.
Соплеменники Алхорэ, наверное, сочли бы безумной и ее заодно - но она не могла бросить этого странного эльфа. Она не знала, кто он, куда его тянет за собой восточный ветер, о ком он плачет в своем непрекращающемся сне - но не могла уйти.
И однажды ночью она достала из-за его пояса флейту...
...Это была странная мелодия. Печальным серебром переливалась она, вдруг обрываясь с безнадежностью тающей на ладони снежинки; воскресала с упрямством вспарывающего морозное небо снегиря; стелилась угрюмой ночной поземкой, взвивалась дымком беспечального очага, и все явственней, все настойчивей пронизывала ее зелено-золотая нота весенней волчьей песни, ликующей и безрассудно-свободной...
И эльф очнулся от своего бесконечного сна. И, глядя в лунные глаза женщины, играющей на его флейте, впервые улыбнулся - неуверенно и неловко...
- Весна идет, - только и сказала ему Алхорэ.
Так прощай, Вешняя...
Петь вослед - надо ли?
Над бедой прежнею
лишь ручьи плакали...
...Говорят, однажды к эльфам народа Авари пришел странник из далекой земли. Он назвался Даэроном, и с тех пор лишь над древними водами озера Куйвиэнэн звучали песни некогда лучшего менестреля при дворе государя Элу Тингола...
Никто не знает, что было с ним дальше. Но мне почему-то хочется верить, что пришел он не один - черно-серебристая волчица неторопливо бежала рядом с ним, и в ее спокойных и мудрых глазах играли лунные блики...
Но больше я ничего не знаю про них - Даэрона из Дориата и волчицу-оборотня Алхорэ.
Февраль 2004г., Москва.
Текст размещен с разрешения автора.