Главная Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы
Главная Новости Продолжения Апокрифы Стеб Поэзия Разное Публицистика Библиотека Гарета Таверна "У Гарета" Служебный вход Гостиная


Маргарита Тук, Примула Брендибек

Высокие небеса

Я - семнадцатый, носящий меч, из пятого полка гарнизона Цитадели.

Имя, данное мне в день совершеннолетия, - Остроглазый. Имени, данного мне при рождении, я никогда не знал. Мне двадцать лет, я высок ростом и очень хорош собой. То, что я красив, сказала мне одна женщина из тех, что живут в Цитадели, и к которым мы, воины, должны ходить раз в месяц. После этого я стащил у сотника широкий кинжал с отполированным лезвием, забрался за груды мусора на кухонном дворе и долго разглядывал свое отражение. У меня тонкий нос, высокие скулы, большие, чуть приподнятые к вискам глаза, цвет которых я не смог разобрать, знаю только, что они светлые: серые или голубые. Прибавьте чистую, очень светлую кожу, густые тонкие волосы, которые вечно лезут в глаза и встают дыбом перед грозой, и вы получите мой портрет. Сложен я очень хорошо, на редкость хорошо для людей моего племени: низкорослых и приземистых, с широкими плечами и грубой красноватой кожей. Я высок, и кости у меня тонкие, подстать какой-нибудь девушке. Пожилые воины засматриваются на меня в общих купальнях. Смотреть никому не запрещено, но если меня начинают обзывать разными словами, я тут же лезу в драку. Драться я умею и никому не даю спуска.

Я родился в одном из племен, подвластных Черному Властелину и обреченных платить ему дань. Совет старейшин обычно распределяет дань по семьям, в зависимости от числа работников. Если у тебя большая семья, и ты хороший хозяин - тебе ничего не стоит уплатить в конце года свою часть подати - четырех овец или десяток мешков зерна. Если ты беден, и вы с женой выбиваетесь из сил, ковыряя от зари до зари свой клочок каменистой земли - вам придется отдать в счет подати одного из детей.

Так я и попал в Цитадель. Меня, двухлетнего, принес на руках мужчина, от которого пахло сырой овчиной и дымом очага, - мой отец. Как он выглядел, я не помню. Меня передали с рук на руки другому мужчине с растрепанными седыми волосами и лицом, испещренным морщинами. Кожа его лица была так выдублена солнцем и ветром, что казалось, будто оно уже никогда не изменит раз и навсегда застывшего на нем сосредоточенного и угрюмого выражения. Глубокий старый шрам рассекал правую глазницу, прикрытую мертвым сморщенным веком, зато левый глаз горел яростной голубизной. Это был Крот, наш наставник. Откуда взялось это прозвище, меня не спрашивайте. Оно пристало к нему намертво, так что каждое новое поколение воспитанников перенимало его, ни минуты не сомневаясь и не пытаясь переименовать Крота по-своему. Крот не слишком бережно осмотрел меня, проверил руки и ноги и, удовлетворившись осмотром, посадил в устроенную во дворе загородку, набитую соломой. Там пищали, вопили, ползали и возились еще десятка два таких же карапузов - будущая смена воинов Цитадели. До шести лет мы жили под присмотром женщин в большой комнате, одна половина которой отводилась для сна, другая для игр и еды. Первая еда - в семь утра, вторая - в час пополудни, третья - в пять. Когда первая вечерняя стража расходилась по внешним башням и галереям, нас загоняли в постели. Все время с половины восьмого до пяти мы околачивались во дворе, в комнаты нас пускали только зимой. Во дворе было вдоволь лестниц, отвесных лестниц, обманчиво сулящих короткий путь в небеса, столбов с перекладинами и подвешенными к ним канатами. Пусть будут благословенны истертые камни этого двора. Сколько из них я окропил своей кровью, когда шлепался с перекладины или на бегу, споткнувшись о вероломно выставленную ногу, летел со всего размаху на землю, обдирая кожу с локтей и коленок. Пусть будет благословенна старая Рита - главная среди женщин, присматривавших за нами. Дней, когда она дежурила, мы ждали с нетерпением. Ее помощницы - молодые ведьмы - с удовольствием лупили нас по затылкам при каждом удобном случае и часами лениво сидели во дворе, сплетничая о мужчинах, ссорясь и визгливо хохоча. Рита ходила медленно, переваливаясь на больных отекших ногах и постанывая, у нее было бесконечное количество юбок, в карманах которых она держала лакомства для нас, и огромная грудь. Рита, твоя старая, толстая, мягкая грудь - все, что я знаю о природе материнства. Когда я, скулящий от боли или обиды щенок, зарывался в нее лицом, враждебный и равнодушный мир отступал. Рита принимала меня в теплую гавань своих объятий, покачивалась со мной и бормотала утешения. А я дремал наяву, вдыхал чудный ритин запах и мечтал, что когда-нибудь мы убежим из Цитадели и будем жить в лесу совсем одни.

В год, когда нам всем должно было исполниться шесть лет, мы избавились от женской опеки, распрощались с доброй Ритой (с обеих сторон было пролито немало слез, для нас несколько скрашенных ожиданием перемен) и перешли под опеку Крота. Я до сих пор ясно вижу солнечный летний день, когда мы все, сорок пять расцарапанных и нечесаных козявок, в одинаковых черных туниках прошли вслед за одной из женщин по короткому коридору, потом по лестнице и оказались в чужой стране. Страна состояла из дворика, во всем подобном нашему, разве что чуть побольше. Во дворике нас ждал самовластный и абсолютный правитель нашего нового государства - Крот. Он оглядел нас единственным глазом с высоты своего роста, небрежно кивнул сопровождавшей нас женщине и тихо приказал построиться в одну шеренгу. Мы, молчаливые и присмиревшие от недавнего горя, поспешили кое-как выполнить его приказ. Самым непослушным и дерзким внушала невольное почтение возвышающаяся над нами фигура в черном камзоле, черных протертых штанах и ботфортах, отвороты которых, казалось, нависали у нас над головами. Крот, не дрогнув не единым мускулом на лице, осмотрел нашу неровную шеренгу, потом подошел, взял меня за плечо, вытащил из строя, провел вперед и втолкнул в строй вторым справа. Скажу честно, я чуть не обделался, когда мне на плечо легла его рука. Пальцы у него были худые, теплые и, хотя он держал меня за плечо совсем не крепко, понятно было, что силища в них неимоверная. Так казалось мне - шестилетнему сопляку - но думаю, и сейчас, почти пятнадцать лет спустя, невероятному Кроту ничего не стоило бы справиться со мной. Итак, Крот толкнул меня в строй, потом точно также беззвучно извлек из шеренги моего соседа слева и препроводил его куда-то в хвост. После нескольких минут таких безмолвных перестановок наша шеренга обрела какую-то стройность. Крот носком ботфорта указал на длинную, ровную щель между каменными плитами двора и велел нам подравняться по ней. После этого он еще раз оглядел нас, кивнул и сказал:

- Так вы будете строиться каждый день. Каждый пусть посмотрит на своих соседей и запомнит свое место в строю. Такого стада, как в первый раз, чтоб я больше не видел.

"Стадо" было для Крота самое сильное коллективное оскорбление. Для определения индивидуума у него было много сочных и забористых словечек и он, не задумываясь, награждал ими провинившихся, но когда Крот хотел выразить свое мнение обо всех разом, он говорил "стадо".

Началось наше совместное существование с Кротом. Подъем в пять утра в любую погоду: зимой и летом. Оглушительный крик Крота, идущего между кроватями и срывающего одеяла. В потемках, дрожа от холода, продираешь отчаянно слипающиеся глаза, натягиваешь одежду и сломя голову мчишься во двор. Десять кругов, иногда под ласковыми лучами утреннего солнышка, но чаще под дождем, сквозь метель, секущую лицо сотнями мелких снежных осколков, перебарывая валящий с ног ледяной ветер. Два шага - вдох, два шага - выдох. Крот стоит в центре двора и видит, как филин в темноте.

"Кто там раззявился?! - слышится его крик, - рты закрыть, дышать носом".

От усталости дрожат ноги, ты изо всех сил понукаешь их, но иногда они взбунтуются и, как норовистый конь, сбросят тебя на землю. Лежишь, ловя ртом воздух, от которого режет в груди, прижимаешься щекой к засыпанным поземкой камням двора - самому восхитительном ложу в мире, а над тобой возвышается черная фигура, и неумолимый голос выдирает из забытья:

- Подъем, Балбес, подъем! Давай, хватит прохлаждаться! На счет "два" не встаешь - без завтрака. "Раз".

"Нет!" - всеми клеточками вопит тело, но ты со стоном толкаешь его вверх и бежишь, пошатываясь, но набирая и набирая скорость, словно силы, уже бывшие на исходе, притекают в тебя извне.

Да, совсем забыл сказать, что Крот в первую же неделю оделил всех кличками, потому что имен нам пока не полагалось. Мне досталась кличка "Балбес" за рассеянность. Новые впечатления так переполняли меня, что я то и дело не успевал выполнять распоряжения или вовсе не слышал их. Крот ужасно орал на меня, дважды отправлял под розги, и последнее помогло. Мою рассеянность как рукой сняло, правда, кличка осталась.

Намотав десяток кругов по двору, мы плелись в умывальню - просторную полутемную комнату, с низким потолком и медными рукомойниками, в ряд прибитыми над длинным водостоком у одной из стен. Здесь было так холодно, что вода в умывальниках покрывалась коркой льда и ребристыми наледями застывала в водостоке. Лед мы разбивали и сосали осколки.


Умывальня протапливалась только один раз в две недели, в банный день. С утра мы топили большую печь, обычно без дела простаивавшую в углу. Это была самая большая наша радость и самая веселая работа. Мы охапками таскали со двора наколотые поленья. От занозистой волокнистой древесины, посеревшей от времени, неизвестно сколько пролежавшей где-нибудь в дровяном сарае, пахло пылью и мышиным пометом, но даже сквозь эти едкие запахи пробивался свежий и волнующий дух. Так, должно быть, пахли еловые леса за стенами Цитадели. Я никогда в жизни не видел живого дерева, во всяком случае, не помнил, как они выглядели. Я нес, прижав к груди, охапку дров, изо всех сил вдыхал древесный запах и пытался вообразить себе дерево, но у меня получалась только огромная, во много раз выше человеческого роста трава.

Дрова мы сваливали охапками возле печи, за приоткрытыми заслонками которой уже бушевало веселое пламя, бросая яркие отсветы на наши лица и на каменные плиты пола. Потом можно было постоять, прижавшись всем телом, щеками и ладонями к теплому боку печи и слушать, как торопливо потрескивает огонь, пожирая обильную пищу, а иногда раздается оглушительный щелчок, это раскалывается вдоль толстое полено.

Печь нагревала огромный медный котел, установленный в комнате наверху, от которого к нам вниз были проведены трубы. Две трубы проходили по потолку вдоль стены напротив умывальников. К ним через равные промежутки были прикреплены грубо сваренные металлические конусы, под ними из стены торчали по два колесика.

К тому времени как кипяток, текущий в трубах, прогревал умывальню, мы уже сбрасывали одежду и становились по двое под конусы. По знаку Крота можно было крутить колесики, и из отверстий, просверленных в нижних сторонах конусов, начинали хлестать колючие струи воды. Орудовать колесиками надо было осторожно, потому что стоило сделать лишнее движение, и тебя начинало поливать крутым кипятком или ледяной водой. Купальня наполнялась клубами пара, шипением хлещущей воды и неповторимыми банными запахами. Пахло мокрыми камнями, отсыревшим цементом и нашими распаренными телами. Укрывшись за сплошной завесой пара, можно было обменяться с соседом тычком в ребра, или подставить ему подножку. Крот в одних штанах расхаживал в клубах пара и покрикивал для порядка. Его светлые волосы темнели от влаги и прилипали ко лбу. Грудь и плечи, все в узлах мускулов, были иссечены множеством шрамов. По вечерам после отбоя мы подолгу болтали, придумывая самые невероятные истории, объясняющие появление у него этих славных метин. Крот, спавший в маленькой комнатке, примыкавшей к нашей общей спальне, не запрещал нам отводить душу в вечерней болтовне. Только иногда, когда мы уж очень расходились и начинали говорить в полный голос, или если разговоры затягивались надолго, слышался громкий, невыразительный голос Крота:

- Ушастый и Лис, встать и к стене.

Разговоры испуганно смолкали, а наказанные, сопя, поднимались и плелись в разные углы - стоять, пока голос Крота не дарует помилование.

Поначалу кое-кто из наших пытался препираться с Кротом в потемках, но это означало только ухудшить свою участь. Внезапно над провинившимся вырастала из мрака длинная фигура, железные пальцы хватали за ухо и одним рывком выдергивали из постели. Крот тащил добычу к себе в комнату и небрежно стряхивал на пол возле стены. Спать полагалось там, прямо на голых камнях. После нескольких подобных экспериментов, даже самые отчаянные любители поспорить поняли, что лучше повиноваться.


Наскоро умывшись, мы снова бегом (иного аллюра Крот не признавал) мчались во двор или в зал, смотря по погоде, и до обеда занимались борьбой, гимнастикой, фехтованием и стрельбой из луков.

Как-то раз к нам пришел маленький человек, одетый в незнакомую форму. Самой заметной частью его лица были брови - черные, сросшиеся над переносицей. Глаза под бровями тоже были черные, безо всякого выражения, а над верхней губой топорщились подстриженные усы. Он несколько раз прошел вдоль нашего строя, неторопливо осматривая всех по очереди своими равнодушными глазами, потом сказал что-то Кроту, и тот велел десятерым мальчикам выйти из строя. Маленький человек увел их с собой. Как сказал Крот, их отобрали в кавалерию. Счастливая десятка вернулась вечером и под завистливыми взглядами с пристойной сдержанностью поведала о просторных конюшнях, манежах и великолепии выделенных им лошадей. Они провели с нами еще три дня, потом их перевели в другое место.

Кавалеристы жили отдельно от нас - пехоты. Я никогда особенно не завидовал их судьбе, поскольку с недоверием относился к любым живым существам, будь то люди, собаки или лошади. Меня только немного покоробило то, что я оказался негоден к чему-то, но это переживание скоро забылось.

День за днем с утра до вечера нас учили фехтовать мечом и кинжалом, стрелять из луков по неподвижной и движущейся мишени, бороться и маршировать. Спали мы на соломенных тюфяках под одним шерстяным одеялом зимой, а летом вовсе без одеяла. Еда наша состояла из ячменной похлебки с мясом и ржаного хлеба. Один раз в неделю нам давали масло и молоко. Еды, правда, было много. Когда нам исполнилось по двенадцати, молоко заменили вином. На таком скудном рационе все мы росли здоровыми детьми, и мы были счастливы. Купания раз в две недели, свободный час, когда можно бродить по двору, затевая почти настоящие потасовки, страшные рассказы вечером в темноте спальни - всего этого нам с избытком хватало для счастья. Иной жизни мы не могли вообразить. Крот в порядке общего образования рассказывал нам историю Цитадели и затяжной войны, которую она вела со всеми государствами Белерианда. Мы знали, что нас окружают вражеские королевства, но если и давали себе труд представить, как там могут жить люди, не могли вообразить ничего, кроме таких же Цитаделей, в меньших размерах, плохо организованных и плохо управляемых, а потому неизменно терпящих поражения от наших войск.

Если развитию наших тел уделялось пристальное внимание, то для развития наших мозгов не прикладывались ни малейших усилий. Поэтому мы развивали их сами, фантазией восполняя то, чего не могли постичь, руководствуясь опытом или знаниями. Единственным способом, доступным нам в отсутствие уроков и наставников, были вечерние разговоры, состоявшие на какую-то часть из обсуждений прошедшего дня, но по большей части заключавшиеся в рассказывании историй, абсолютно вымышленных, полных кошмаров, почерпнутых из детских снов и фантазий, в обычное время прозябающих под спудом повседневности.

Королем ночной спальни был Зуб. Воображение его работало, как паровая машина, которую нам как-то показали в одном из подземелий Цитадели. Огромный, весь в ржавой коросте котел, выпускающий из клапана в крышке свистящую струю пара, без устали со стуком и грохотом толкал вверх и вниз рычаг, прикрепленный к водяному насосу.

Фантазия Зуба выдавала одну за другой истории, одна другой занимательней и фантастичней. В них земли за стенами Цитадели оказывались населены чудовищами иногда устрашающими, иногда забавными, Крот оказывался человеком с Луны, а у Цитадели появлялся хранитель - старуха в черном покрывале, пробирающаяся по бесконечным коридорам и лестницам, утаскивающая к себе под землю отчаянных храбрецов, готовых вырвать у нее секрет бесконечной власти. Думаю, истории Зуба слушал даже Крот. Дверь между его комнаткой и нашей спальней никогда не запиралась, а отчаянный Зуб из дерзости почти не понижал голос. Крот редко наказывал его за длящиеся заполночь рассказы. Если вы думаете, что он зря допускал такое безобразие, то учтите, что у нас в Цитадели люди часто сходят с ума среди однообразных каменных стен, подземелий, лестниц и переходов. В моем полку примерно одна четверть - безнадежные сумасшедшие, которых только с детства вбитая дисциплина удерживает от того, чтоб не встать на четвереньки и не начать кусаться. Вечерние разговоры и напряжение фантазии, вызываемое ими, предохраняли наши мозги от печальной участи взбеситься и начать пожирать самих себя. Факты фактами - из всех сорока пяти мальчишек, с которыми я рос, свихнулся только Большой Крыс, которого недавно подстрелили на границе. Неплохие результаты, как вы считаете?

Крот был жестоким наставником. Он никогда не снисходил до того, чтобы приласкать нас или, хотя бы, поговорить. Его руки прикасались к нам только затем, чтоб наказать, и наказывал он беспощадно. Однажды мне попался на глаза один из наших полковых командиров, отрастивший себе волосы до плеч. Меня так восхитила его жесткая грива, что я решил обзавестись такой же. Обычно мы стригли друг друга раз в месяц, но теперь я начал пускаться на разные хитрости, чтоб сохранить волосы в неприкосновенности. До некоторого времени мне удавалось не привлекать внимание Крота, но в одно прекрасное утро мое везение кончилось. Крот среди занятий по борьбе пристально взглянул на мою голову единственным глазом. Я успел только подумать, что мне крышка, как он, протянув руку, ухватил меня за волосы и так шваркнул головой о стену, что у меня потемнело в глазах, и из носа потекла кровь. Я лежал, скорчившись на полу, уткнувшись носом в каменный пол, и слушал размеренный, безо всяких интонаций голос Крота:

- В бою тебе будет гораздо хуже, Балбес. Поднимайся.

Я поднялся, хлюпая носом, чтоб остановить кровь, а еще больше из жалости к себе. Крот взглянул на меня, раздраженно дернул углом рта и процедил:

- Пореви еще. Марш на место.

Надо ли говорить, что этим же вечером меня обкарнали почти наголо.

Я помню только один случай, когда Крот прикоснулся ко мне не для того, чтоб наказать. Как-то зимой, когда половина нашего отряда валялась в жестокой горячке, я с утра почувствовал слабость, боль в горле и ломоту во всем теле. Уже после появления первых больных, Крот категорически приказал сразу предупреждать его о таких ощущениях. Я не без удовольствия выполнил его распоряжение, скорее обрадованный, чем встревоженный недомоганием, поскольку оно сулило целый день, проведенный в постели. Крот, широко по своему обыкновению шагая, подошел ко мне и положил руку на лоб. Честное слова, движение его было лишено какого-либо чувства, так человек механически проверяет теплая ли в чайнике вода. Но я от этого прикосновения ощутил внезапный, поразивший меня самого взрыв ощущений. Словно какая-то сладкая, горячая волна прокатилась по моему телу вверх, начиная от живота. Мягко и сильно закружилась голова. Я поспешно заморгал, а Крот, ничего не заметив, отошел, только сказал на прощание:

- До вечера в постели.

На следующее утро болезнь прошла.

Мы росли и взрослели. В четырнадцать лет мы уже знали, в какую роту какого полка будем направлены, знали свое место в строю, имена командиров и солдат, которым, если им суждено дожить до этого дня, предстояло стать нашими товарищами.

Как-то солнечным весенним утром, когда сильный западный ветер гнал и гнал прочь дымы и мельчайшую угольную взвесь, постоянно висящую над Цитаделью, и казалось, что ее древние камни, купающиеся в прозрачном воздухе, утратили долю своего мрачного волшебства, Крот привел к нам гостя. Это был командир того полка, в который нас направляли. Высокий, красивый мужчина с первого взгляда поразил нас всех, тридцать пять четырнадцатилетних пацанов, считающих себя воинами, в самое сердце. У него было энергичное веселое лицо и голубые глаза, в уголках которых лучиками собирались морщинки. А такой роскошной одежды, как та, что была надета на нем, нам еще не приходилось видеть. Мы-то были одеты в одинаковые черные рубашки, штаны и сандалии. А у командира на шитом золотом черном камзоле изумрудные пуговицы при каждом его движении испускали вспышки чистого зеленого сияния, горел на солнце алый подбой плаща, и сияли ботфорты.

Мы, в немом благоговении пожирая глазами роскошного командира, попарно обошли в строю дворик, печатая шаг и стараясь держаться как можно мужественней. Потом Крот, стоявший рядом с командиром в центре дворика, приказал разбиться на пары и показать, чего мы достигли в искусстве фехтования. Потом мы боролись, стреляли из лука, а под конец, по еле заметному движению руки Крота, мгновенно выстроились в шеренгу, подтянулись, расправили плечи и подняли подбородки. Все это время командир смотрел на нас с восхищением, которого мы никогда не удостаивались от нашего наставника. Несколько раз он негромко бросал:

- Хорошо, ребята, отлично.

После чего мне немедленно хотелось схватиться тут же с дюжиной эльфов. Думаю остальным тоже.

Чудеса этого дня не исчерпывались только появлением Блестящего Командира. Когда мы стояли перед нашими начальниками, вытянувшись в струнку, нам довелось любоваться картиной до того фантастичной, что мы едва могли поверить своим глазам.

Крот обернулся к командиру, дернул в улыбке уголком рта и тихо спросил:

- Ну, как?

- Отлично, Изумляющий, как всегда отлично, - с улыбкой ответил Командир.

Так вот, оказывается, каким было настоящее имя нашего наставника. Что и говорить, никакое другое не могло бы подойти ему больше.

Через две недели нас признали достойными принять настоящие мечи. И мы, покинув Крота, перешли под начало Блестящего Командира. Его имя было Птичий Изумруд.

Имена нам давали в день Вручения мечей. Вручение мечей и Наречение имени, было основными частями ритуала Посвящения в воины. Мечи были совершенно обычные, хотя мы и раздувались от гордости, когда Птичий Изумруд своими руками опоясывал нас тяжелыми символами взросления, а имена нам давал Крот. Позднее я узнал, что по достижении его воспитанниками четырнадцатилетнего возраста, каждый наставник обязан подать Командиру, под начало которого они переходят, рапорт на каждого мальчишку вместе с именем, которое он теперь будет носить до самой смерти. Иногда она не заставляла себя ждать.

Наставники выбирали имена по своему вкусу, иногда довольно неожиданные и вполне свидетельствующие о характере своего изобретателя. Имена, которые дал нам Крот, были не слишком красивы, зато точны, дальше некуда. Меня он назвал Остроглазым, хотя я никогда не отличался какой-то особенной зоркостью. Подозреваю, что подобное имя я получил не за остроту глаз, а за то свойство, которое заметил в себе лишь недавно. Я многое замечаю и понимаю в людях и их поступках куда больше, чем они сами могут понять и рассказать о себе.

Зуб стал Делателем Снов. А бедолага свихнувшийся Большой Крыс так и остался Большим Крысом.

Много позже я узнал кое-какие подробности биографии нашего наставника. Сорок лет назад Изумляющий был главнокомандующим Южной границы и местной легендой. Войска под его началом доходили до самих пределов Маэдроса и стояли под стенами Химринга. Наш рыжий эльф-сосед может похвастаться тем, что схватывался с Изумляющим в бою и оставил на его груди один из красноречивых шрамов. Тогда нашему наставнику было около тридцати, значит, в описываемое время его возраст должен был перевалить за семьдесят или даже за восемьдесят. Как после всего этого блеска и славы наш наставник очутился на своем теперешнем месте - загадка.

Став Воином Цитадели, я больше никогда не видел Крота и ничего не слышал о нем. Думаю, он прожил долгую жизнь и надеюсь, что смерть его была легкой и достойной великого воина. Но когда я думаю о смерти Изумляющего, меня не покидает чувство нереальности, как будто я воображаю падение неба на землю. В моих мыслях Изумляющий вечен, как Цитадель, наша славная старуха. Неласковая Мать, которая растила нас и, не любя, прижимала к своему сердцу. Что и говорить, порой мы тоже от всей души ненавидели ее, но не могли представить существование вне ее родных стен. Цитадель, уходящая подземельями в самое сердце земли, окруженная горами, набитая нечистью, орками, драконами и волками-оборотнями. Ты давно поработила нас всех, от Властелина до последнего волчонка. Это тебе мы присягали в верности, а вовсе не Властелину, когда салютовали обнаженными мечами твоим закопченным башням и клялись служить тебе верно и преданно, делать ради тебя все, что в наших силах, и все, что превышает их, и умереть по твоему слову, старая сука. Мы бьемся не за Властелина, не за свет в его короне и не за тьму в его душе. Мы охраняем свою мать, и каждый из нас готов отдать жизнь за то, чтоб она продолжала изрыгать шлак и пепел и карябать небо тысячами черных пиков.

Мне было четырнадцать лет, когда я стал семнадцатым, носящим меч из пятого полка гарнизона Цитадели. Я и мои приятели заняли место в казарме среди взрослых воинов, и на смену учебе пришли дни службы. Наша жизнь мало изменилась, только теперь мы маршировали и фехтовали вместе со взрослыми воинами. Нам часто доставалось от них, хотя мы и понимали, что делается это не от неприязни, а по традиции, которую не нам отменять. Это был период затяжного настороженного перемирия, когда ворота Черной Цитадели были наглухо закрыты, и мы, простые воины, почти ничего не знали о том, что делается в окружающем мире. Жизнь у нас была спокойная и безопасная, зато скучноватая. Тренировки, служба в карауле, снова тренировки. В свободное время я бродил по Цитадели, забираясь и в орочьи подземелья, и на внешние галереи, откуда меня гоняла охрана.

Любопытство сжигало меня. Порой мне казалось, что внутри моего черепа сидит толковый, жадный до всего нового гном. Орки, женщины, крысиные перебежки в заброшенных подземельях - все было увлекательно, все соблазняло к новым и новым странствиям. Сумрачная, многими уровнями вросшая в скалы материка Цитадель представляла собой почти неисчерпаемую сокровищницу для моего пытливого чуткого ума, и все же жизнь за стенами Цитадели не менее волновала и влекла своей недоступностью.

Об этой жизни, запретной для нас - детей Цитадели - кричала трава, пробивающаяся сквозь древние камни во дворах, дрова, которыми мы топили печи и хлеб, который мы ели.

Как-то я добрался до смотровой площадки одной из внешних башен Цитадели. Бесконечная винтовая лестница вела сквозь тьму так долго, что мне уже начало казаться, что я до конца жизни обречен шагать по ее неровным ступеням. Но вдруг впереди блеснул свет, после долгого мрака показавшийся чудом. Гудящие ноги из последних сил несли меня к нему. В лицо мне туго хлестнул холодный воздух. Я поднялся по последним ступеням и оказался на круговой обзорной галерее, над которой нависала темная от времени и многих слоев угольной пыли кровля. Я сделал шаг вперед, и простор бросился на меня. Не самое удачное выражение, но боюсь, никакое другое не смогло бы точнее описать мое состояние. В один миг я был потрясен и разбит, и сбит с ног. Небо открылось передо мной. Величавая и грандиозная картина облачных круч, между которыми проглядывали островки чистого, бледного неба. Солнце садилось где-то на западе, и облачные угодья были подсвечены снизу нежно-жемчужным, а на западе немножко розовым. Я встал к высокому, по грудь, парапету, окружавшему галерею, и принялся смотреть. Взгляд мой, не стесненный стенами, не притупленный подземным сумраком, летел все дальше, ни на чем не задерживаясь подолгу, но не пропуская ничего из великолепной картины, открывшейся ему. Я словно крылатую частицу себя выслал вперед, чтобы она вернулась ко мне переполненная изумлением и новыми, с иголочки, радостями.

Угольная пыль, которую непрерывно изрыгали наши кузницы и копи, осталась далеко внизу. Подножие башни, утвердившиеся на скальном отроге, терялось в серой мгле, а передо мной раскинулсь далекие и чудные земли. Впереди долина, засыпанная шлаком, тускло и жирно блестела под последними лучами солнца, а дальше, укутанные голубоватыми испарениями рек и озер, лежали зеленые луга и высились горы. Кое-где блестела вода. Я разглядел среди сплошной зелени широкие мазки карминного и лилового, но не мог догадаться, что это. Я не видел ни городов, ни деревень, ни укрепленных крепостей.

Прекрасная земля лежала передо мной - своим единственным открывателем, исследователем и поэтом, в доверчивом ожидании. А я неторопливо и бездумно ласкал ее взглядом, не чувствуя, как пальцы, которыми я держался за камни парапета, окостенели на холодном ветру. Очертания гор растворялись во тьме подступающей ночи, луга превратились в озера, полные сумрака. Угасла сияющая кайма облаков. Только тогда я отошел от парапета и тут же почувствовал, что продрог до костей. Ткань камзола неприятно холодила тело. Я с трудом заставил себя оторвать глаза от небес и начал спускаться по лестнице вниз. На ощупь нашаривая дорогу в темноте, я ни на секунду не переставал думать о том, что открылось моим глазам.

Как ни хороши были земли, расположенные далеко к югу, западу и востоку от нашей Цитадели, все же у меня ни на минуту не возникло желания побывать там. Наоборот, спускаясь вниз, я с удовольствием думал о том, что с каждым шагом толща камня все надежней укрывает меня от этого простора. Только теперь я понял, как велика наша связь с Цитаделью. Она всегда была равнодушна к своим детям, порой казалось, что она ненавидит нас, и все же она прикрывала нас от чужого внешнего мира своими стенами и бастионами, скалами, нагроможденными на скалы. Этот мир каждое утро шел на приступ ее мощи могучей и властной красотой рассвета, проливными дождями, выстраивал против нее облачные Твердыни, еще более мощные, чем она. Но Цитадель, закутанная в дымы, не обращала внимания на все усилия извне.

Вернувшись из этой своей прогулки, я продолжил обычную для воина Цитадели жизнь, даже не очень желая еще раз выбраться на стены. Но воспоминание об увиденном время от времени начинало тревожить меня неотступной едкостью соблазна. Я вспоминал округлые формы облаков и цвета, в которые их окрашивает закат, и со всей серьезностью подумывал, не сделать ли мне пару крыльев из какого-нибудь подручного материала.

О своем приключении я рассказал только одному человеку. Это был Зуб.

Среди воинов Зуб приобрел популярность не меньшую, чем в нашей детской спальне. Истории его, чудовищно переиначенные от многократных пересказов, дошли даже до орочьих казарм. Зуб не зазнавался, но всегда держался особняком, выделяя только меня из рядов своих слушателей. Иногда в свободные часы мы уходили подальше ото всех и болтали обо всем на свете или вспоминали наши детские годы, которые казались нам такими далекими и незначительными.

Услышав мой рассказ, Зуб немедленно загорелся идеей идти к той самой башне. Мне едва удалось уговорить его подождать того дня, когда нам вместо одного свободного часа предоставляли целых пять, иначе мы сильно рисковали бы шкурой на наших спинах, не явившись к вечерней поверке.

По бесконечной винтовой лестнице Зуб поднимался, обогнав меня на три ступени. До меня доносилось его ровное, глубокое дыхание. Я-то сам уже на четвертой сотне ступеней задохнулся, закашлялся и вынужден был остановиться передохнуть.

- Ну что ты там копаешься? Пойдем! - раздался сверху недовольный голос Зуба.

До обзорной галереи мы добрались, когда солнце еще довольно высоко висело в небе. Зуб все тем же размеренным, нетерпеливым шагом вырвался наверх, застыл, а потом так стремительно отступил назад, что едва не сшиб меня, только что взобравшегося по последним ступеням. Я с проклятиями обхватил его руками и поставил прямо. Зуб раздраженно стряхнул мои руки. Он был бледен, уставленные в горизонт зрачки лихорадочно бегали.

- Спустимся вниз, - попросил он, - на минутку.

Я от ярости едва не прибил его, решив, что он хочет вернуться обратно. Но оказалось, он просит меня спуститься всего на несколько ступеней в спасительный мрак. Мы спустились на два витка лестницы. Я достал кисет и трубку и закурил. Видимо, сверху к нам все же проникали отблески дневного света, потому что чуть погодя я начал различать бледное лицо Зуба и его руки. Его черная одежда сливалась с темнотой. Некоторое время он стоял неподвижно, положив ладонь на неровную каменную стену, только, кажется, тихонько поглаживал ее. Когда я докурил и холодно спросил его, кончил ли он праздновать труса, он вдруг вскинул голову, взял меня за руку и заговорил.

- Знаешь, Балбес, это несправедливо, - торопливо шептал Зуб, стискивая мою руку в своей, горячей и влажной, - я здесь в подземелье, в потемках - король. Ты знаешь. Я могу придумать любую историю: печальную или смешную. Могу заставить поверить в любой бред. Могу сделать этот бред не менее реальным, чем тот, в котором мы живем. И что же. Я полагал, что нет пределов моему воображению, что я могу сотворить мир и населить его. Но вот теперь я увидел все это!

Зуб широким движением поднял вверх правую руку с раскрытой ладонью, я даже подумал, что он ни с того ни с сего хочет ударить меня, но мой приятель только воздел ее вверх в жесте изумления и преклонения.

- Кто придумал это, Балбес?! В чьей голове родилось все это?! Я думал, гений - я! Но тот, кто сделал это все - вот он гений. А я, все, что я могу выдумать, это еще одна Цитадель!

Мне стало неприятно. Я терпеть не могу выслушивать душевные излияния от Зуба, тем более увещевать его оскорбленное самолюбие.

- Ладно, приятель, - сказал я ему, - не валяй дурака. Если хочешь - спустимся вниз и считай, что мы здесь не были. Но я для начала еще раз поднимусь туда. Не для того я топал по лестнице, пока у меня ноги в живот не вколотились. Можешь подождать меня здесь.

Это надо было сказать с самого начала. Зуб тотчас бросил на меня презрительный взгляд и бодро зашагал наверх. Мы снова оказались под светом солнца. На такой высоте он казался куда более ярким и живым, чем у нас во дворике. Зуб нерешительно подошел к парапету, положил на него руки и надолго замолчал. Я не стал ему мешать и неторопливо пошел по галерее в обход башни. С северной стороны открывалась картина Цитадели с птичьего полета, но я не стал разглядывать лабиринты двориков и строений далеко внизу и отдаленные силуэты других башен. С птичьего полета или из крысиной норы, Цитадель была всегда одна и та же. Я взглянул на запад, куда неуклонно стремилось солнце, превращаясь из сгустка ослепительного пламени в разбухший оранжевый шар, разделенный почти пополам прерывистым облачным прочерком. Облака разошлись, шатер небес был высок и ясен. Небо бледнело и наливалось теплым, благородным золотым цветом. Лиловые тени гор виднелись на горизонте. Тонко посвистывал ветер в отставшей черепице. Кроме этого звука, да еще похрустывания песка под моими подошвами, никакой другой не свидетельствовал о присутствии жизни в этом готовящемся к ночи мире. Я уже завершал свою круговую прогулку, когда из-за округлого бока башни до меня донесся высокий, прерывающийся голос Зуба. Громко, с огромными паузами, словно для того, чтоб придумать очередную строку, мой приятель читал стихи, первые и последние, которые я слышал от него:

В глубины пещер и нор
Нисходит огонь неистовый!
О ласковый Валинор!
О башни твои и пристани.

Твой Валарский дом стократ
Людская молва украсила!
Уж если у нас разлад,
То будь хоть у вас согласие!

Застолий веселый шум
И пышных садов цветение!
Влюблен человеческий ум
В блаженную эту землю!

Понятия не имею, откуда он узнал о Валиноре - сказочной земле эльфов за Морем. От нас берегли эту тайну, словно мы могли испугаться призрачных до поры Валинорских ратей.

Я пошел вперед, и моим глазам открылось кошмарное зрелище. Зуб стоял на парапете, над пропастью, глубину которой страшно представить. Уперев руки в бока, он кричал в небо свои стихи.

Стараясь двигать как можно медленней и бесшумней, я подобрался к нему, ухватил сзади за камзол и сдернул вниз. Опрокидываясь назад, он все же успел заехать мне кулаком в нос. Словно ватным молотом ударил. Боли я не почувствовал, но нос тут же онемел, и по верхней губе спешно заструилась горячая струйка. С этим все ясно. Я от души влепил ему затрещину открытой ладонью. Тогда Зуб заорал на меня своим пронзительным голосом, от которого у меня тут же заложило уши. Я бросился на Зуба, рванул его за плечи, разворачивая спиной к себе, и зажал ему рот рукой. Его зубы тут же попытались впиться в мои пальцы. Тогда локтем свободной руки я стиснул ему шею и примерно через минуту мой приятель угомонился. В таких схватках Зуб неизменно терпел поражение. Я был куда сильнее и ловчее, чем он.

- Что на тебя нашло? - спросил я, кое-как остановив кровь, бегущую из носа. Зуб все это время сидел на корточках возле стены с таким видом, словно меня и на свете-то никогда не было.

- Зачем ты на меня набросился? - скривив губы, осведомился Зуб.

- А ты хотел, небось, полетать как птичка?

Зуб фыркнул.

- Ладно, пошли вниз, на сегодня развлечения окончены, - сказал я.

Мой приятель послушно поднялся и вслед за мной начал спускаться по лестнице. Где-то на середине пути вниз его пробрало, и он рассказал мне, какая нелегкая погнала его вскочить на парапет.

- Мне хотелось хоть как-то показать себя всему этому миру, - оправдывался Зуб, шаркая подошвами и то и дело наступая мне на пятки, - Так обидно, что это все существует в стороне от нас. Ведь если завтра Цитадель провалится в бездну, снаружи ровным счетом ничего не изменится. Там будет так же красиво и просторно. И люди будут жить там, снаружи, не зная, что на свете есть такой Зуб, он же Делатель Снов. И что он не только ценный кусок этого мира, но еще и умеет сочинять истории.

Он замолчал и молчал на протяжении пятидесяти ступеней.

- Жаль, что я не умею писать, - продолжал Зуб, когда я шагнул на пятьдесят первую ступень, - если бы я умел писать, я бы записывал свои истории, заворачивал в бумагу камни и швырял их наружу с этой башни. И подписывался: Делатель Снов, девятнадцатый, носящий меч из пятого полка гарнизона Черной Крепости. Большими такими буквами. Пусть знают ка-азлы, что мы тут тоже не только вшей давим и доспехи клепаем.

Зуб все больше распалялся. Видно мысль, что в каком-нибудь занюханном эльфийском королевстве не знают о его талантах, пробирала его до печенок. Я не мешал ему подвывать от злости, только предложил выступить перед пленными нолдорами, может они оценят, деваться им все равно некуда. Зуб обиженно заклохтал, совсем как закипающий чайник, но унялся. За это я люблю Зуба, гордыня его не знает границ, но он все же способен понять, когда в приступе ущемленного самолюбия становится невыносим, и заткнуться. Остаток пути прошел в молчании.

Мы с Зубом еще несколько раз поднимались на башню. Нам везло, нас ни разу не обнаружили патрули, иначе наша любознательность стоила бы нам очень дорого. Зуб больше не повторял своих гимнастических упражнений и вообще заметно поутих: не затевал ссоры в казармах и не скандалил из-за внеочередных назначений на кухню. Видимо, мысль изобрести какое-нибудь подобие алфавита для записи своих историй не оставляла его.

Зуб погиб внезапно и страшно. Шатаясь спьяну по Цитадели, он заблудился, забрел в орочьи казармы и, не долго думая, затеял склоку. Орков было штук пятьдесят, поэтому они отделались сравнительно легко, а изувеченный труп Зуба потихоньку оттащили к загону волколаков. Когда я по истечении суток после пропажи Зуба узнал о его судьбе, мне показалось, что Цитадель со всеми ее башнями и бастионами осела на мои плечи. Тяжелая тьма заполнила все мое существо, и я боялся покачать головой, чтобы не расплескать ее. Я сидел на койке Зуба и глядел в непроницаемые для глаза воды моей тьмы. Там было очень холодно, пусто и тесно, как никогда не бывает под настоящей водой.

Потом, когда горе мое улеглось настолько, что я снова оказался способен размышлять, я подумал, до чего дешевы здесь наши жизни. Да что там жизни. Все, что составляет основу существования, придает смысл каждому дню. Дар певца своей неизмеримостью его самого повергающий в благоговение, дар музыканта и художника: все будет разжевано, переварено и исторгнуто в виде отвратительного трупа. И все будет забыто.

Петушок всю жизнь собирал, где только мог, камешки: обломки скальных пород, из которых и состояла Цитадель. У него были кусочки гранита: багряные с золотой искрой, гладкие базальты, камешки, названия которых я не знал: дымчатые голубовато-серые, полупрозрачные слоистые молочного цвета, достаточно было движения руки, чтоб он метнул тебе в лицо вспышку голубого цвета. Свои находки Петушок терпеливо шлифовал, по целым часам просиживая у себя в углу, скорчившись и подобрав под себя ноги. Камешки выходили из его рук гладкими как шелк. Иногда он придавал им смутные очертания зверей и цветов. Петушок как будто поселял в них души. Его камешки согревали ладони, их тяжесть успокаивала. Когда Петушка пристрелили в дальней разведке, его коллекция мигом разошлась по рукам, как бесполезные, но забавные игрушки. Потом кое у кого из воинов камешки долго пылились на дне вещмешков, пока не были выброшены за ненадобностью.

Чудесные истории Зуба забылись еще быстрей.

Такие мысли повергали меня в кромешный ужас. Я не боялся смерти и даже, в общем, приветствовал мысль, что должен когда-нибудь погибнуть. В конце концов, всех нас родили затем, чтоб мы умерли. Но думать, что после того, как мое тело сожгут в печи, от меня ничего не останется в этом мире, было невыносимо. Я чувствовал себя бесплодным, как большинство наших женщин. Тогда впервые где-то на краю моего сознания забрезжила мысль, что мне придется однажды навсегда покинуть Цитадель.


Вечером Птичий Изумруд послал меня в ту часть Цитадели, в которой я никогда не был. Я не знаю, что случилось с его ординарцем, но Птичий Изумруд вызвал меня с тренировки и дал мне свиток. "Отнеси. На тренировку можешь не возвращаться". Я был очень рад и этой неожиданной короткой свободе, и тому, что я увижу еще какую-то часть неизвестного мне мира.

Командир, к которому меня послали, был рангом выше нашего начальника, он жил в собственных покоях и гораздо ближе к Владыке, чем я мог бы даже представить. Я шел по коридору, мощеному не грубым камнем, а гладким и скользким, черным, с внутренним багровым блеском, я не знал, как он назывался, но несколько раз опускался на колени, чтобы потрогать, таким удивительным он был. Мне очень хотелось добраться до этого красного отблеска и никак не удавалось. Коридор освещался не чадящими факелами, а светильниками мягкой каплевидной формы, их держали когтистые драконьи лапы, выкованные из металла. Я крутил головой, стараясь увидеть все, и этот свет, и вогнутый блестящий потолок, и чудные узоры на стенах, я был в таком ошеломлении, что чуть было не прошел нужный мне поворот. Тогда я подумал, что рассмотрю все на обратном пути, и стукнул в дверь.

Я очень хорошо помню этот момент. Наверно, слишком простой и одинаковой была жизнь, и память моя стала такой острой, что я могу восстановить каждую деталь этой минуты, каждую черточку того, что меня окружало. Он открыл мне дверь и остановился, держась своими тонкими руками за притолоки, и посмотрел на меня, наверное, с любопытством, не знаю. Я никогда не видел темных эльфов. Удивительно, но всю жизнь проведя в Цитадели, я действительно столкнулся с темным эльфом в первый раз и даже не мог понять, что это такое. Он был ниже меня, по плечо, он был таким тонким, что я мог бы обхватить его талию двумя пальцами. А его волосы были гораздо красивее волос того командира, которому я пытался подражать. Они были пепельными, с рыжинкой, как тлеющие угли в очаге, они лежали шелковистой блестящей копной, и потрогать их было все равно, что потрогать прекрасную птицу или зверя. Я и сейчас ничего не могу сказать о его лице, потому что не видел никого красивее. Он посмотрел на меня своими серыми сумрачными глазами, чуть улыбнулся, я только потом узнал, что темные эльфы всегда и всем улыбаются, а тогда мне казалось, что он улыбнулся именно мне, и спросил:

- Что тебе нужно?

Я пробормотал что-то совершенно невразумительное, но он меня понял и жестом пригласил войти. Наверное, в нормальном состоянии я осмотрел бы комнату и даже удивился чему-нибудь, например, витражам в окнах или ковру на полу, но я смотрел только на него.

Я видел красивые вещи, разные, и сделанные руками моих товарищей, и те, которые привозили издалека, например, оружие. Я видел красивых людей, Птичий Изумруд был красив. Но не так. Он был как все люди, как я, чуть красивей, чуть удачливей, чуть интересней, может быть, но как все. А все, что бы не делал этот первый увиденный мной эльф, каждое его движение вызывало у меня сердечную боль, таким единственным и неповторимым оно было. Похоже, он заметил, что я пялюсь на него, как одержимый, еще раз улыбнулся и вышел. Я перевел дыхание, но осмотреться не успел, он тут же вернулся вместе с широкоплечим смуглым человеком. Это был тот командир, к которому меня послали. Он взглянул на меня искоса и очень внимательно, небрежно кинул на стол отданный ему свиток, но не отпустил меня, а продолжал разглядывать. Поймав мой взгляд, брошенный на эльфа, который стоял у окна, потупив глаза (алый солнечный луч, прошедший сквозь красное стеклышко витража, окрасил прядь волос у щеки в цвет пламени), он сказал негромко:

- Чижик, выйди.

Я не знал, что такое Чижик, я вообще не знал, что существует такая птица, но это имя перекатилось, словно вода в фонтанчике, таким же плеском и светом.

Уходя, Чижик улыбнулся, посмотрел на меня, и мне почудилась искорка, блеснувшая в этом взгляде.

Командир задал мне несколько вопросов, показавшихся мне довольно бессмысленными, я ответил на них так искренне, как мог, хотя думал совсем о другом. Наконец меня отпустили.

С этого момента я стал все время думать о Чижике. Я не знал, ни чего я от него хочу, ни зачем он мне, ни о чем я стану с ним разговаривать, но я просто хотел видеть его, еще раз услышать его голос, совсем не звонкий, тихий, мягкий и такой беззаботный. Я хотел только посмотреть на него, только коснуться его волос, наверное, шелковистых, как мех, только сказать ему что-нибудь такое хорошее, чтобы он обязательно улыбнулся. Он был похож на чудо, и я хотел его видеть.

Я стал шататься по той части Цитадели, в которую мне заходить не следовало. Но пока это сходило мне с рук. В казарме все знали, что я люблю проводить свои свободные часы в одиночестве, а если я попадался на глаза начальству или охране, то тут же делал независимый и озабоченный вид, как будто спешу с каким-нибудь делом. Один раз я видел того командира, к которому меня посылали с поручением. Тогда я с запозданием понял, что свиток был только предлогом, а на самом деле меня зачем-то хотели показать ему, да и вопросы он задавал не спроста. Но теперь это было не важно. Выдержал я или провалил таинственный экзамен, - ничего не имело значения.

Через две недели мое терпение было вознаграждено. Я увидел Чижика. Он шел куда-то по внутреннему двору второго яруса, прямо на меня, в руках у него был сверток в мягкой ткани, он что-то напевал, почти беззвучно. Светило яркое солнце, он жмурился и на носу у него собрались морщинки, а мохнатые длинные ресницы стали еще гуще и дрожали как усики у бабочки. (Я видел один раз бабочку, не знаю, как она перелетела через стену, но она была желтая и усики у нее были все в бахроме, мы долго рассматривали ее, а потом кто-то случайно оторвал ей головку. Нам было по шесть лет и я не помню, кто это сделал). Я стоял и смотрел на него. Я помню, как он был одет - в зеленое, а сверху была накинута коротенькая замшевая курточка с шнурками и бахромой. Он собрал волосы сзади и перевязал шнурком, и они блестели на солнце. Я очень хорошо рассмотрел его, пока он шел, и помню, как поразили меня его ступни, обутые в коротенькие сапожки. Они были такие маленькие, что каждая уместилась бы в моей ладони. Потом что-то потянуло меня вперед, и я двинулся к нему навстречу. Ноги примерзали к камню, сердце гулко колотилось, я боялся смотреть на него, но шел, боясь свернуть и боясь столкнуться с ним. "Он не узнает меня, просто пройдет мимо и больше ничего, просто пройдет мимо, - шептал я почти вслух, но он меня узнал. Улыбнулся, кивнул головой. Я сделал какое-то отчаянное и нелепое движение к нему навстречу, но он уже быстро шагал дальше по своим неведомым делам, никого не замечая, напевая и жмурясь.

После это я не спал всю ночь. А потом еще все как-то изменилось, наши тренировки ужесточили, и у меня почти не оставалось свободного времени. Я надеялся, что смогу справиться с мыслями о нем, но не мог. Что-то холодное и ужасное заполняло меня, что-то жуткое и прозрачное, как ледяная вода, наверное, это называлось отчаянием. Я думал, что никогда не увижу Чижика, никогда не смогу поговорить с ним. От этого мне хотелось лечь на кровать, закрыть глаза и умереть. Ничего не существовало, не имело смысла, жизнь словно прекратилась. После тренировок, еле живой от усталости, я просто садился на камень посреди двора, тупо смотрел перед собой и вспоминал его, как он шел, как он улыбался, и как это все было, словно время остановился и никакого другого мира, кроме того, которым он был, не существовало.

И вот в один день все и произошло. Я сидел на камне, у меня оставалось три часа до вечерней поверки - редкая радость в последнее время. Болело все тело, я пытался собраться с силами и пойти еще раз на второй ярус, может, мне удастся увидеть Чижика. Тут ко мне подошел Механик, парень из нашего полка, прозванный так за болезненное любопытство к устройству любых механизмов, и сказал полуудивленно полунасмешливо:

- Тебя там хочет видеть какой-то эльф. Выйдешь к нему, или привести его сюда?

Я встал. Я знал, что это Чижик с первой же секунды, не знаю почему, я знал это, и мое тело, только что стонавшее от усталости, все звенело от восторга.

Он стоял неподалеку, прислонившись к стене, и грыз травинку своими белыми ровными зубками, темные, ровные и густые брови сошлись к переносице, как будто он обдумывал что-то серьезное. Но, увидев меня, он просиял.

- Здравствуй. - сказал он весело.

- Здравствуй. - ответил я с трудом, остановившись в шаге от него.

- Тебя ведь зовут Остроглазый?

- Да. А откуда ты знаешь?

- Спросил. - он улыбнулся, и я закрыл глаза от сияния этой улыбки.

- Я тебя встречал уже целых два раза. - сказал он задумчиво. - И вот решил, что нам пора познакомиться.

- Да? - глупо спросил я.

- Ага. Я проходил мимо. - он махнул рукой в какую-то неопределенную сторону - и увидел, как ты сидишь там, на камне. У тебя был такой унылый вид, и я решил подойти, может, мне удастся тебя развеселить. Просто мой человек уехал, и я совсем один, мне нечего делать... Меня зовут Чижик. - закончил он внезапно и протянул мне узкую ладошку. Я пожал ее, как во сне.

- Хочешь, пойдем погуляем? - спросил он осторожно, удивленный моим молчанием. - Или я зря пришел?

- Нет, нет, что ты, - страх, что он исчезнет, вывел меня из ступора. - Пойдем, я знаю здесь одно хорошее место.

Я отвел его туда, где часто сидел один. Это был уголок за полуразрушенной казармой, там припекало солнце, и трава выбивалась сквозь мостовую сердитой зеленой щетинкой. Мне нравилось это место. Там было хорошо, потому что не было порядка. Полуобвалившаяся стена, разбросанные камни, даже чуть-чуть земли, там можно было забиться в угол и просто смотреть, как солнце играет на изломе расколотого булыжника. Почему-то я всегда думал, что это дикое место.

Мы присели на каменный порожек, Чижик что-то болтал, изредка посматривая на меня, он, наверное, сам не вкладывал в свои слова никакого значения, просто для него было естественней говорить, чем молчать. Я смотрел на него.

Он, перехватив мой взгляд, вдруг улыбнулся и замолчал. Мы смотрели друг другу в глаза. Я, наверное, не смогу сказать вам, какие глаза были у Зуба, или у Петушка. Просто я никогда не глядел в них. Незачем. В них было тоже самое, что в моих - угрюмость, решительность или жестокость, а может, мечтательность - все равно. Я был одним из них, мы были одним целым и ничем по сути не отличались. Мы были взаимозаменяемы и, в сущности, было безразлично, что мы из себя представляем. А тут я смотрел в глаза другому живому существу и готов был утонуть в них. Это был первый в моей жизни момент, когда я ощутил себя живым и отдельным. Не воином Цитадели, не солдатом, а просто человеком. Я видел, что я нравлюсь Чижику, именно я, а не кто-то другой, что он пришел именно ко мне, мне было все равно, чему я обязан этим счастьем, главное, что он был здесь. Этот взгляд как будто вырвал меня из трясины моей обычной жизни и сделал меня другим, совсем другим, уже навсегда.

- Хочешь, я тебе погадаю? - вдруг спросил меня маленький эльф.

- Погадаешь? - переспросил я глупо.

- По руке. Я умею. - он ласково взял в свои маленькие ладошки мою большую кисть и стал внимательно разглядывать ее.

- Жить ты будешь долго. - решительно объявил он. - Очень долго. И здоровье у тебя хорошее. Еще ты добрый. И мечтательный. - Я сидел, опешив, и ничего не понимал. Это он про меня? Я добрый? Я мечтательный? Значит, это называется так? Я даже представить себе не мог, что мои чувства так называются. Что они вообще имеют право как-то называться. - Еще ты любопытный и внимательный. - продолжал эльф. - И умный. - Он внимательно оглядел мои пальцы. - Ты бы мог писать книги. Вот, смотри. - Он провел по моему среднему пальцу. - Видишь, он чуть-чуть кривой. Это значит, что у тебя есть способность писать.

- Правда?

- Ага. - он продолжал безмятежно разглядывать мою ладонь. - Ты однолюб, между прочим. - заметил он.

- А что это?

- Это значит, что ты всю жизнь будешь любить кого-нибудь одного. Это, наверное, сложно. Я, например, очень влюбчивый.

Вот так. Я - никто, одна из песчинок, создававших гранит Цитадели, я - часть подати, уплаченной моим отцом, не имеющий имени, просто кличку, не имеющий родных и близких, ноль, ничтожество, еще одна бессмысленная жертва бесконечной войны, вдруг обрел все, чего у меня никогда не было. Я стал единым и неделимым, возможно, не кем-то замечательным и выдающимся, но самим собой. И сделал это маленький эльф своим простеньким гаданием.


С этого дня жизнь моя круто переменилась. Только теперь я смог оценить то, что в избытке предлагала мне жизнь воина Цитадели - ничем не омрачаемый покой. В сущности, все мы были грязной пеной на поверхности весеннего потока. Нас несло куда-то в компании щепок и прошлогодних сухих листьев, порой сбивало в плотные шапки, порой разбивало о какую-нибудь ветку или камень. Наша жизнь принадлежала не нам, мы ничем не могли изменить ее стремительного движения от рождения к старости и не желали делать этого.

Все мы существовали как во сне, но для меня кончилось его теплое оцепенение. Все начало болезненно раздражать мои нервы: однообразие нашего дня, однообразие каменных стен и человеческих лиц. Прогулки на башню уже не развлекали меня. В конце концов, удовольствие рассматривать мир вокруг Цитадели тоже было рутинным и однообразным. Тоска моя была так сильна, что порой я начинал мечтать об ударе мечом в бою, или во время случайной ссоры, ранах и увечьях. Ведь даже распоротый живот или разбитая голова могли бы хоть на время переменить мою жизнь.

И кто же был причиной тому болезненному состоянию, в котором мне приходилось теперь существовать? Маленький эльф, один из многочисленного незаметного народца, населявшего Цитадель наравне с орками, волками-оборотнями и людьми. Эльфы Цитадели были никудышными воинами и поэтому презирались всеми, вплоть до последнего поваренка, мечтающего о настоящем мече. И все же один из них очаровал меня.

Чижик, родившийся в Цитадели и проживший здесь всю жизнь, которая была достаточно долгой, чтоб он мог ясно помнить события, уже истершиеся в памяти людей, казался, тем не менее, нездешним существом. Достаточно было посмотреть, как он греется на солнышке, прикрыв глаза и опустив голову на грудь, чтоб понять, что дом его там, где это солнце ярче и щедрее, чем у нас, и им можно наслаждаться, не боясь, что тебя обвинят в лени.

Нам было совестно любить жизнь. Ведь нас учили быть воинами и готовили к смерти. Все мы считали долгом скрывать свои чувства, и казались, должно быть, сдержанными и мрачными людьми. Чижик и веселился, и горевал от души. Самое незначительное переживание немедленно оставляло след на его мордочке, чистенькой и смышленой, как у маленького ребенка.

"Ах, какой чудесный день, - щебетал он, выглядывая из двери в промозглое утро, когда Цитадель, окутанная туманом, казалась населенной одними призраками, - пахнет лесом, могу поспорить, что уже зацвели первоцветы!"

Мне, тяжеловесному тугодуму, оставалось только удивляться беспечной легкости этого создания. Мне все чаще и чаще начали приходить в голову мысли о бегстве. Цитадель казалась мне глупым, затянувшимся сном, с которым надо покончить раз и навсегда. Я ни с кем не хотел делить Чижика, не хотел даже, чтоб в моей жизни существовало что-нибудь, кроме него.

Но, много времени уделяя планам побега, я совсем не думал о том, что ждет меня снаружи. А ведь я, при всей моей силе и воинской сноровке, был совершенно беспомощен вне стен Цитадели. Я привык есть досыта в установленные часы и спать в казарме, зная, что меня от бесчисленных опасностей внешнего мира ограждают десятки толстых стен. Как добыть себе еду, как устроиться на ночлег, как, наконец, договориться с людьми, если я их встречу? Все это представляло для меня почти неразрешимую задачу. И все же мир снаружи властно призывал меня к себе.

В Цитадели все было задумано и создано ради осуществления единственной цели - войны. Производство все более и более совершенных орудий убийств было главной заботой наших хозяев. Но их цели и планы, ради выполнения которых мне предстояло жить и умереть, теперь казались нелепыми и бессмысленно-злобными. Во мне росла уверенность, что все, что ни происходит в Цитадели - либо обман, либо зло, либо безумие. Люди не должны падать на четвереньки, чтоб бегать и убивать в облике волков, чудных эльфов напрасно превратили в злобных кривоногих орков, даже если они прирожденные воины, ворота не должны открывать только для того, чтобы выпускать войска.

Меня воспитали воином, а я ночами тосковал почти до слез о лугах и лесах, и еще мне очень хотелось нежной дружбы всего, что населяет мир и творца этого мира. Мне казалось, что он должен быть очень добр и дружелюбен. В сущности, я воображал себе человека, каких никогда не видел в Цитадели и мечтал встретить за ее стенами.

А потом еще был Чижик. Первые несколько недель нашей дружбы, а он бегал ко мне каждый день, я просто больше ни о чем не думал. Я только ждал его. Мне было все равно, как на меня посмотрят, что обо мне скажут, я был готов на все, что угодно, чтобы не расставаться с ним. Он расспрашивал меня - первый, кого интересовало, что я думаю, - и я рассказывал ему все подряд, про себя, про свою жизнь, про все, что меня окружало. Я подарил ему все самое ценное, что у меня было, включая два камушка, которые отдал мне Петушок, синий и черный. В черном, если посмотреть на свет, плавала светлая звезда, а синий был весь покрыт кружочками и полосками разных оттенков. Чижик таскал мне еду, которую я никогда не пробовал и вино, показавшееся мне очень вкусным.

В один день он пришел ко мне в слезах. Оказалось, что тот, кого он называл "мой человек", был убит на границе неделю назад. Чижик узнал об этом только сегодня и горько рыдал, уткнувшись мне в грудь, я утешал его, но все-таки был счастлив. Теперь ничто не разделяло нас и ничто не привязывало эльфа к Цитадели.

Когда безумие первых дней немного улеглось, я понял, что появление в моей жизни маленького эльфа не только сделало ее счастливой, но исподволь поменяло настолько, что я уже не понимал, как я мог так жить. Мне мешало все, что раньше составляло мой образ жизни - казарма, учения, поверки. Я хотел делать то, что мне хочется, и тогда, когда мне этого хочется и без того, что за мной наблюдали десятки любопытных глаз. Надо мной безобидно подтрунивали из-за Чижика, но и эти беззлобные насмешки приводили меня в ярость. Это было только мое дело и больше ничье. Однако последней каплей было то, что Птичий Изумруд захотел поговорить со мной. Он просто подошел ко мне, когда закончились учения, и без всяких предисловий грубым и резким тоном сказал:

- К тебе бегает эльф, это правда?

- Да, командир. - ответил я и, наверное, в моем тоне было так мало почтительности и так много вызова, что он взглянул на меня пристально, однако не разозлился а сказал гораздо мягче.

- Это твое дело. Это не запрещено. Но я хочу объяснить тебе кое-что.

Я посмотрел на него удивленно, но промолчал.

- Я тебя понимаю. Ты молод, ты не хочешь быть один. Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Но что, если завтра тебе пошлют в бой, и может ты вернешься оттуда, а может и нет. Что тогда будет с твоим маленьким другом? Зачем тебе разбивать его сердце? А даже если ты и выживешь? Любая привязанность, будь то женщина, семья или друг, все это ослабляет твое сердце и твою руку. А ты воин. Ты не можешь быть слабым.

Я молчал, опустив взгляд под испытующим взглядом его синих, как кусочки неба в тучах, глаз. Я понимал, что он не хочет мне зла, что, наверное, он даже и понимает меня, как говорит, но это уже не имело значения. Я так страстно желал жить своей собственной, обособленной жизнью, так мечтал об этом, что даже мнение Птичьего Изумруда, которого я почитал и которым я восхищался, не могло ничего изменить. Я окончательно решил бежать именно тогда, когда стоял перед ним и в первый раз в жизни понимал, что мой командир хорошо относится ко мне, а может быть, даже выделяет меня из всех.


Чижик, узнав о моих планах, сперва перепугался и немедленно объявил мне, что я, видно, сошел с ума. Я разозлился на него и сказал, что все равно уйду отсюда, а он может оставаться, сколько пожелает. После этого разговора Чижик не появлялся целую неделю. Я успел сто раз проклясть его за трусость и двести раз собирался идти искать туда, где жили остальные эльфы, но Чижик пришел сам. Заявился он как всегда около восьми часов вечера, когда нас уже отпустили с дневных занятий. Он проскользнул во двор нашей казармы, стараясь держаться как можно незаметней, пробрался между отдыхающими воинами и схватил меня за рукав как раз в тот момент, когда я подносил к трубке горящий трут. Увидев его покрасневшую от волнения рожицу, я едва не удержался от того, чтоб не сгрести маленького негодяя в охапку. Но вместо этого ухватил его за шиворот и поволок прочь со двора. В том, что ко мне бегает эльф, не было ничего предосудительного, но мне все же не хотелось, чтоб воины опять стали сплетничать, что Остроглазый завел себе остроухого дружка. В общем, я затащил Чижика на наш излюбленный дворик и не слишком-то любезно усадил на камень.

- Остроглазый! - немедленно взорвался восторгом эльф, - ты не сердишься на меня за то, что я так долго не приходил?!

- А теперь ты зачем пришел? - холодно спросил я. Сам не знаю, почему я сразу заговорил с Чижиком так резко, сердиться мне совсем не хотелось.

- Ну, не злись, - примирительно заявил эльф, беря меня за руку, - садись лучше и послушай.

Я уселся на камень, и Чижик рассказал, почему его не было так долго. Оказывается, все это время он шнырял по Цитадели, отваживаясь заходить даже к орочьим казармам, где его могли легко поймать и убить. У меня мороз подрал по коже, когда я подумал об этом.

У всех, у кого только можно, маленький эльф выспрашивал о выходах из Цитадели. Как я и предполагал, кроме главных ворот, которые официально считались единственными, из Цитадели наружу вело еще несколько выходов, все, кроме одного, тайные и тщательно охраняемые стражей, набранной из офицеров не ниже ротного командира. Этот единственный не охраняемый выход представлял собой простой пролом во внешней стене, с помощью которого кухни при орочьих казармах избавлялись от отбросов. В других местах мусор сжигали в особых печах, а здесь кухни располагались непосредственно возле северной стены Цитадели. Поставленные перед необходимостью девать куда-то золу, копыта и шкуры животных, употребляемых в пищу, а также, чего уж там, и трупы, ленивые орки попросту расковыряли стену и устроили себе легкую жизнь. Все, что не годилось в пищу, сталкивалось вниз. Опасностью штурма с севера нам не угрожали, поэтому начальство спокойно взирало на дырку в стене. К тому же, хотя орочьи казармы располагались очень глубоко, благодаря скальному фундаменту Цитадели, пролом находился на высоте, по меньшей мере, двух сотен футов над поверхностью земли. Услышав об этом, я не удержался от того, чтобы не постучать своего приятеля по лбу.

- Ты дурачок, Чижик, - сказал я, - две сотни футов. Да мы же костей не соберем.

Эльф гордо убрал мою руку от своего лица:

- Дослушай сначала. Проломом пользуются никак не меньше трех сотен лет. Представляешь, какая гора мусора скопилась под ним.

Это сразу не пришло мне в голову. Я поразмыслил минуту и понял, что дорога, которая выведет меня из Цитадели, выражаясь образно, колотит меня по пяткам.

- Чижик, - сказал я шепотом, - ура!


Спустя три недели после нашего разговора, все было готово для бегства. Бежать было решено в тот день, когда всем воинам предоставлялось пять свободных часов, чтоб меня не хватились как можно дольше. Чижика же не должна была хватиться ни одна живая душа. Мой последний день в Цитадели тянулся, как целый год. Я мысленно уже был в пути, уже не принадлежал этому месту, мне казались странными обращенные ко мне приказы, и я с трудом заставлял себя исполнять их. Хорошо, что люди в Цитадели ненаблюдательны, в любом другом месте давно бы заметили, что у меня что-то на уме.

Наконец прозвучала долгожданная команда к отдыху. Для меня это был сигнал отбросить прежнюю жизнь и устремиться в новую. Я взял свой черный плащ, выскользнул со двора, выудил из укромного уголка заранее приготовленный мешок с провизией и быстрым шагом пошел по направлению к орочьим казармам. По дороге ко мне присоединился Чижик.

Мы ни слова не сказали друг другу при встрече, даже не посмотрели друг на друга. Мы скользили, как тени, по переходам, освещенным колеблющимся светом факелов. Я глядел на эти сырые, неровные стены, на неопрятные потеки жира под каждым факелом и уже тосковал по своей казарме, койке, по своим приятелям. Мне начали вспоминаться все, кого я любил в Цитадели: Рита, Крот, Зуб. Мне казалось, что это мои единственные друзья, которых я теперь собираюсь покинуть ради неуютного и одинокого завтра. Думаю, если бы не Чижик, я повернул бы назад.

Но мы шли и шли, и постепенно тоска испарилась из моего сердца. Бедные, добрые Рита и Крот, и Зуб, спите спокойно в общей могиле, куда свалят после смерти то, что останется от ваших тел. Я вдоволь поплачу о вашей судьбе и, пожалуй, стану называть вашими именами каждую горную вершину и реку, озеро и долину, создавая свою собственную географию, но я не вернусь. Прощай, наша милая Цитадель, может быть, мне суждено любовью к тебе снять проклятие, тяготеющее над каждым твоим бесплодным камнем. Но сейчас я бегу, меня несут крылья, их сила почти сбивает меня с ног. Какое чудо жизнь, как мне жаль всех бедняг, которые не умеют жить.

Ничего не соображая от восторга, я ворвался на орочью кухню, (от меня шарахнулась вся прислуга) широко шагая, подошел к висевшему на стене куску мешковины и сорвал ее. Из многочисленных прорех грязной ткани торчали острые пики света. Когда я сорвал ее, он хлынул на кухню, мгновенно распугав всех, кого не обратило в бегство мое внезапное вторжение. Я выглянул наружу. Небо было совершенно чистое и огромное, оно звало меня к себе, и я вперед и вниз рухнул в эту синеву.

Внизу тухлое зловоние приняло меня под свою теплую и плотную шапку. Оно мгновенно оглушило меня, а сразу вслед за этим я врезался во что-то мягкое и рассыпчатое. Это были обрывки мяса и шкур, драное тряпье, заплесневелый хлеб и трупы, все, что наша старуха извергала из себя, покончив с длительным процессом своего пищеварения. Стараясь не открывать глаз и дышать ртом, я пополз вперед и вскоре начал катиться по целой горе отбросов. Сзади слышалось шуршание осыпающегося мусора и чьи-то стоны, это был храбрый Чижик, последовавший за мной.

Своим падением мы вызвали на мусорном склоне лавину, которая чуть не погребала нас под собой. Но она же скрыла нас от глаз орков, которые спустя какое-то время рискнули выглянуть наружу. Впрочем, нам не приходилось опасаться погони. Ближайшие ворота, из которых ее могли отправить, лежали в двадцати пяти лигах от того места, где мы с Чижиком барахтались в самой тошнотворной груде мусора.

Почувствовав, наконец, что падение прекратилось, и я как будто могу нащупать под руками твердую землю, я рискнул открыть глаза. Взгляд мой уперся в расколотый щит, потом прямо мне на закорки съехал Чижик. Эльф был без сознания. Я усадил его на колено, поддерживая рукой, и принялся хлопать по щекам, пока Чижик не застонал и не открыл глаза. Едва он увидел место нашей первой остановки на пути к свободе, личико его снова побелело, и он пролепетал:

- Не могу. Уйдем.

Я взял его на руки и зашагал на север.

Идти было трудно. Ноги проваливались в рассыпчатый шлак, при каждом шаге поднимались облака мельчайшей пыли, от которой першило в горле, и мгновенно воспалились глаза. Я обливался потом и с отвращением чувствовал, как шлаковая пыль припудривает мое лицо и одежду. Чижик был легоньким, но нести его было ужасно неудобно.

Я, наконец, не выдержал, опустил его прямо на шлак, достал из вещмешка флягу, откупорил и, зажав большим пальцем отверстие, побрызгал эльфу на лицо. Капельки, попавшие на его кожу, моментально подергивались серой пылевой пленкой и скатывались вниз, оставляя светлые дорожки. На эльфа эта процедура не произвела никакого впечатления. Тогда я снова закупорил флягу и два раза основательно хлопнул Чижика по щекам. Тут он открыл глаза и закашлялся.

- Вставай, малыш, - сказал ему я, - хватит прохлаждаться, дальше пойдешь сам.

Чижик, приподнялся, опираясь на руки, они почти по локоть ушли в шлак, огляделся вокруг и повернул ко мне грязное лицо с округлившимися глазами:

- Неужели мы сделали это, Остроглазый, - прошептал он, - мы сбежали? Мне не верится.

Сказать по правде, мне тоже не очень-то верилось, что нам удалось выбраться из Цитадели. Мне все время казалось, что путь по колено в шлаке - не более чем бред моего мозга, а на самом деле я лежу у стены, умирающий без воздуха в черном, пустом пространстве, со всех сторон окруженный враждебными яркими звездами. Я встряхнул головой и сказал Чижику:

- Пойдем. Мы выбрались, но нам надо уйти подальше.

Чижик крепко взял меня за руку, и мы зашагали вперед, все больше забирая к востоку. Путь по шлаку продолжался ровно день, и это был худший день в моей жизни. На исходе его навстречу нам стремительно развернулся грозовой фронт. Мы с эльфом, грязные и усталые, сидели на моем плаще и смотрели, как лиловые и серо-синие тучи, клубясь, пожирают умытое закатное небо. Тучи мчались к Цитадели, готовясь швырнуть десятки ветвистых молний в каждую из сотен ее башен. Сама Цитадель еще видна была на горизонте, черная, закутанная в дымы, из которых торчали бесчисленные шпили. Закат подсвечивал ее багровым, ясно блестел один из шпилей, словно часовой, одинокий перед наступающей бурей.

Я поспешил отвернуться. Думаю, Цитадель уже забыла обо мне - одном из бесчисленных муравьев, набивших ее чрево, но для меня это был дом, и разлука с ним сделала его желанным и дорогим.

Мы расположились на ночь, а на утро оказалось, что впереди шлак кончился, и начались равнины, усеянные озерками и лужами, поросшие мхом и цепкими корявыми деревцами высотой как раз по колено Чижику. Мы с удивлением смотрели на них.

- Чижик, неужели все деревья такие? - спросил я, присаживаясь на корточки и осторожно пропуская между пальцами маленький листок.

- Нет, - ответил эльф, - они должны быть высокими, как башни. Мы все еще слишком близко от Крепости.

И мы пошли дальше, совершая гигантский крюк, забирая сначала к северу, потом к востоку и, наконец, к югу.

Неделю мы брели по равнине, то и дело перебираясь через ручьи и обходя озера. Чижик простудился и кашлял, я тоже чувствовал себя скверно. Сильнее всего меня, привыкшего к стенам и потолкам, донимало ощущение незащищенности и пустоты открытого пространства. По ночам мы с Чижиком забирались под плащ, укрывались с головой и спали в этом иллюзорном убежище, тесно прижавшись друг к другу. На восьмой день пути далеко впереди показалась темная полоска. Маленький эльф потянул носом воздух и сказал:

- Лес, Остроглазый, готов поспорить на что угодно, что это лес. Ах, как я хочу посмотреть на деревья.

Мы устремились вперед со всей скоростью, какую могли позволить наши измученные ноги. Темная полоска становилась все выше и отчетливей, она походила на тучевую гряду, припавшую к земле. От нее исходил свежий, приятный запах, который Чижик вдыхал полной грудью, и неумолчный шелест. Мы не успели подойти к лесу вплотную, а я был уже пленен им. Меня восхищали огромные стволы, вздымавшие массу зеленой листвы, показавшейся мне изумительно яркой, небрежное изящество, с каким были расположены огромные сучья и ветви. Лес был огромен, каждое его дерево обещало убежище и приют.

Путь к лесу преграждали заросли стройных молодых деревьев и кустарника, сквозь который мы продирались, как помешенные, не обращая внимания на царапины и глупо пересмеиваясь. Наконец, тень первых деревьев упала на нас. В тени было прохладно, золотой солнечный свет пятнал густую траву. Я и не думал, что она может быть такой длинной и шелковистой. А это? Что это голубоватой дымкой окутывает корни огромного дерева?

Я наклонился, и в лицо мне повеяло нежным ароматом.

- Чижик, - спросил я, - это тоже трава?

- Нет, - счастливым голосом ответил эльф, - это цветы. Правда, красиво?

Я запустил руку прямо в это душистое облачко, осторожно оборвал нежный стебелек и поднес его к глазам. Что это? Что это за великолепный пастушеский посох, стройный и прямой, весь в чашечках уже опавших цветов, с навершием из мельчайших бутонов, вокруг которого образуют ровный венчик бледно-голубые звездочки. Я поворачивал перед глазами коротенький, в половину моего пальца цветок и не мог налюбоваться им. Над моим плечом осторожно дышал Чижик.

- Знаешь, - сказал я ему, - по-моему, мы правильно сделали, что сбежали.

Эльф серьезно кивнул.

Мы шли по лесу, закинув за спину легкие мешки, разглядывая все диковинки, которые в изобилии попадались нам по пути. Я не задумывался о том, что мы станем делать дальше. Глаза мои поглощали изобильную пищу, обоняние распознавало все новые ароматы. Уродливая, грязная Цитадель теперь казалась мне оскорблением этого прекрасного мира. Мне стало жаль всех, кто заперт в ее стенах от рождения до смерти, принужденных воевать, толком не зная, с чем они воюют.

- Хочется мира, Чижик, - сказал я, - если бы я знал, что могу в любой день выйти из Цитадели, побродить по лесу, я бы вернулся. Как ты думаешь, будет у нас мир?

- Да, - осторожно сказал эльф, - когда-нибудь.

Мы пошли дальше на восток. Чижик сказал, что далеко на востоке лежит Озеро Эльфов, вокруг которого его народ все еще живет радостно и безмятежно. Мы идем туда. Еды у нас маловато, но мой эльф уверен, что в лесу мы не пропадем.


Авторы берут на себя смелость утверждать, что на исходе третьего месяца пути Остроглазый и его спутник достигли светлых вод Куйвиэнэн.


Текст размещен с разрешения автора.