Берену Мытищенскому -
как всегда, с восхищением
Время для совершения преступления было выбрано самое подходящее. Еще на закате со стороны пустыни мало-помалу надвигалась внушительная туча, предвещавшая бурю. Неудивительно, что она, вобравшая в себя немало песка и освещаемая закатом, казалась красноватой. Впрочем, ее темно-красный оттенок, заметный каждому пожелавшему вглядеться, казался слишком глубоким, чтобы быть вызванным только этими весьма естественными причинами. Даже молнии, уже прорезавшие тучу время от времени, казались сгустками густо-красного огня, и заставляли наиболее сведущих вспомнить о той самой буре - о чем они знали со слов сотен поколений предков, - что повалила самый высокий на свете эвкалипт, разорвав навсегда связь земли и неба. Впрочем, некоторые говорят, что та же гроза неведомо откуда принесла шестерых первых кенгуру - нет, следовательно, худа без добра…
Теперь же буря бушевала вовсю - начав с бешенства песчаных вихрей и хлынув затем оглушительным ливнем. Туча закрывала все небо, и в темноте было уже невозможно увидеть ее цвет, а поднимать голову, чтобы посмотреть на огонь молний - все ли он темно-красен? - уже никому не приходило на ум. Как, впрочем, и пережидать катаклизм под открытым небом: с тех пор, как возникла миссионерская станция, даже самые ревностные хранители наследия предков признали, что от белых людей бывает и польза.
Итак, путь к племенному святилищу, расположенному не так уж далеко от станции, вблизи соленого озера, никто не мог преградить, и два мстителя пробирались по нему, отважно преодолевая козни непогоды.
Ими двигала жажда справедливости. Уже три раза как, добыв шкуру кенгуру и отправившись с ней в город, они возвращались ни с чем или почти ни с чем. То покупатель выискивал в ней какие-то фантастические изъяны и брал ее за сущий бесценок, то и вовсе приходилось ночевать в полицейском участке, - где, как всегда, не трудились объяснить, чем же аборигены оказались так "подозрительны" в этот раз.
В то время как Гудуру, не самый лучший охотник, мог похвастаться не только такой же добычей, но и тем, что ее удалось удачно сбыть. И это при том, что он почти всегда обходился без помощи брата! Тот был весьма тихого нрава, и, хотя прошел все посвящения, положенные взрослому мужчине и охотнику, почти все время проводил на миссионерской станции, где вырезал и раскрашивал сувениры. Эти небольшие камни и дощечки, размалеванные красным, синим и белым, охотно покупали заезжие туристы. И это при том, что имя ему дали весьма грозное, означавшее "пустынный гром", поскольку родился он в ночь сильной грозы - наверное, такой же, как сегодняшняя. Но уж он-то в столь упорном невезении охотников был наверняка невиновен.
А вот Гудуру нужно было поставить на место. Конечно, случись неудача раз, можно было бы решить, что и он не причем. Как-никак город - место неправильное, первопредки, люди-кенгуру, там не проходили и не создавали ни гор, ни долин. А следовательно - держи ухо в остро: дома того и гляди растают туманом, а городские жители - превратятся в злобных духов - маму.
Но если не повезло уже три раза подряд, а Гудуру в те же самые дни возвращается из города довольный и порядком пьяный - дело вовсе не в городской земле, которую обошли времена Творения. Не иначе как он сам спознался с какими-то духами и строит козни своим соплеменникам! Такое не должно остаться безнаказанным.
Между тем мстители приблизились к пещере-святилищу. Ничто, кроме непогоды, не препятствовало им: видно, и духов испугало буйство стихии. И даже сильнейший раскат грома и вспышка молнии, озарившая все вокруг в тот момент, когда они подошли ко входу, не отпугнула их, а лишь заставила побыстрее войти под каменный свод.
Теперь предстояло главное: отыскать чурингу, хранящую душу Гудуру (а точнее, того из первых людей-кенгуру, кто пожелал воплотиться в нем). Рисунок был известен - посвящение они проходили одновременно, да и место, где она лежала, наверняка не поменялось с прошлогодней церемонии. Дождавшись ближайшей вспышки молнии, один из охотников схватил с каменной "полки" небольшой округлый камень, - примерно из середины ряда ему подобных - где на белом фоне вырисовывался черный силуэт, отдаленно напоминавший голову кенгуру.
Другой перехватил чурингу и, достав заостренную гальку, начал ожесточенно соскребать с нее рисунок. Сейчас он не думал, что теперь случится с Гудуру - упадет ли тот замертво, превратится в кенгуру или просто забудет человеческий язык и свое имя… Им двигала злоба. Поэтому, перевернув чурингу и принявшись искоренять рисунок и там, он не сразу приметил, как его товарищ с тревогой смотрит на камень. Когда новая вспышка осветила их, он с тревогой проговорил:
- Да это же молния!
И действительно, белую поверхность пересекал красный зигзаг, похожий на те багровые сполохи, что освещали пустыню еще на закате.
- Да, и…
- Это его брат!
А ведь правда же, - он, "пустынный гром"… А на обороте чуринги Гудуру - как он мог забыть! - нарисовано длинное копье.
- Да, брат. Но он нам ничего плохого не сделал.
- Исправляй скорее!
- Может быть, он уже умер.
- Рисуй!
Его товарищ кинулся к каменной полке, схватил размочаленную палочку-кисть - она, как и краски, всегда находилась здесь для очередной церемонии посвящения, - выскочив под ливень, смочил ее, и протянул, проведя ей несколько раз через горку охры. Второй охотник, страшно торопясь, - вдруг душа уже покинула тело, лишь бы она не успела уйти далеко и тем более вернуться к первопредкам, - попытался восстановить рисунок. Но руки его дрожали и вместо молнии на камне появилось что-то похожее на довольно косую звезду из трех пересекающихся линий. О том, что изображать на другой стороне, он и вовсе не задумывался - руки сами провели кистью по краске еще раз и вывели силуэт - может быть, и о нем можно было сказать, что он напоминает голову кенгуру.
Другой тем временем отыскал чурингу Гудуру - она лежала рядом, - и просто разломал ее пополам и втоптал в землю. Мщение совершилось и нужно было возвращаться.
Буря утихла, но ливень еще продолжался, не собираясь заканчиваться. Возвратившись, двоим не составило труда затеряться в общей суматохе, имевшей два центра. Они конечно и не подумали приблизиться к тем, кто толпился вокруг внезапно упавшего замертво Гудуру. Душа его еще находилась неподалеку, и могла указать на обидчиков - или напустить на них тех духов, с которыми была в сговоре. Зато мстители охотно присоединились к другим своим соплеменникам. Они носились вокруг станции, стараясь поймать брата умершего. Он, словно уловив наконец смысл своего имени, внезапно понесся в пустыню и теперь, перебегая время от времени на другое место, застывал то здесь то там с поднятыми к небу руками, крича при этом на неведомом языке, никого не узнавая…
…Совместное следствие полиции и местного директората по проблемам аборигенов так и не установило причину смерти Гудуру. Выдвигалось не менее трех версий: поражение молнией, внезапный приступ эпилепсии и убийство братом. Впрочем, последнего в ходе того же следствия признали невменяемым. Большую часть времени он пытался что-то сказать на языке, определить который не смог даже специально приглашенный профессор филологии из Мельбурнского университета.
Впрочем, родной язык он не забыл и даже отвечал на некоторые вопросы следствия. Так, спрошенный, почему он внезапно убежал за ограду миссионерской станции, он ответствовал: чтобы получить "большое железное копье от Солнца, которое поглотила Луна". Почему? Потому что наступила весна. Как так наступила, когда она скоро заканчивается? Нет, "весна… весна земли, которую я люблю, она теперь живая, потому что неправильная…" В другие дни он, напротив, ни к каким разговорам расположен не был, только жаловался на какие-то фантастические болячки - например, якобы обожженные руки, - чему, понятное дело, не было никакой видимой причины, а то и вовсе - на сломанные крылья. И любое свое поведение Пустынный Гром приправлял фразой, что он "все вспомнил".
Чтобы не портить статистику и не тратиться на перевозку бедолаги в ближайший дом умалишенных, где ему вряд ли могли помочь, инспектор директората оставил его на попечение миссии…
…Дух умершего не пытался мстить, но шаманы, обратившись к предкам, безошибочно определили тех, кто заставил душу Гудуру покинуть его тело. Их, как и в прежние времена, ждало самое страшное из существующих в племени наказаний - изгнание. Завет прародителей был исполнен, мировой порядок - восстановлен. Поэтому никого из людей тотема кенгуру не беспокоило то, что если в былые времена это означало смерть или полную трудностей одинокую жизнь в пустыне, то теперь изгнанники неплохо прижились на соседней миссионерской станции, несшей свет истины людям тотема опоссума.
Ее устроители были весьма довольны тем, что могли написать в очередном отчете об увеличении численности просвещаемых. Изгнанников же весьма радовал здешний уклад жизни: считалось, что для скорейшего приобщения аборигенов к цивилизации их нужно держать на полном обеспечении, чтобы им не приходилось возвращаться к охоте, собирательству и прочим "традиционным способам существования"…
Пустыня и небо. Если не поворачиваться назад, к ярко-синим домикам и сетчатому забору станции, то видны только пустыня и небо - красное и красноватое. Все другие детали - и роща эвкалиптов у горизонта, и заросли близ соленого озера и племенного святилища - теряются и растворяются. И ничто не напоминает ему, что он заброшен в безумный мир, где никто не слышал и слова "Арта", где все абсолютно уверены, что он - простой охотник одного из племен этой пустыни. И при этом - воплощение одного из предков племени (как, впрочем, и любой другой его представитель) - человека и одновременно этого странного прыгучего животного с карманом на животе, отталкивающегося от земли хвостом - а он-то (наивный!) когда-то считал, что саламандры и драконы - самые удивительные существа на свете!
И никто даже не удивляется тому, что он пытается сообщить своим соплеменникам - на их языке, конечно. Да только от этого - не легче.
"Я все вспомнил!" Конечно. И я вспомнил, и все мы - как только прошли посвящение. Когда родились - ничего не помнили: как во времена Творения жили, реки прорывали, холмы воздвигали, людей уму-разуму учили, с опоссумами воевали… А потом, когда взрослели - от стариков мифы слушали - и все запоминали. Вспоминали, то есть.
Конечно, мой предок поважнее твоего был. Твой всего лишь ту горушку насыпал да вон то вади хвостом провел, - а мой на целую гряду холмов расщедрился, да еще подарил людям большую ритуальную гуделку… А все равно и тот и другой - предки.
"Я творил мир, делал его живым из мертвого, придавал ему форму…" Конечно. А то что это за мир был, пока первые люди-кенгуру не появились! Небо почти у земли, а она плоская и сухая - ни озерца, ни деревца, а люди лежат как зародыши-икринки - еще не живые и не мертвые… А люди-кенгуру из нее настоящую землю сделали. Там, куда они не дошли, до сих пор мир - как бы и не мир вовсе. Вон, в городе на самом деле - все морок один.
"Я шел путем Тьмы!" Нда? Ну, да, правильно. Предки-то из земли вышли, где спали первоначально, - если их не бурей принесло, - и потом, устав от деяний, кто в землю обратно ушел, кто на небе звездами светит - тоже во тьме, конечно…
"Я должен вернуться - туда, на север!" Совершенно верно. Все наши прародители туда ушли. А там - кто под землю, кто в пещеры, кто в камни и чуринги обратился. Вот лето пройдет - и пойдем туда, на север, целях два дня идти будем, а там - предков почтим…
"Нет, мне дальше, там… - (проклятый язык, ничего не выразишь на нем!) - …там Горы Твердой Воды и Большой Черный Шалаш… Там холодно…" Вот тут понимание соплеменников кончалось. Как же так "холодно", говорили они. Ну, может быть, чуть попрохладнее, а вообще-то - все та же пустыня. А потом - океан. Да еще старый Кьями, больше всех поднаторевший в общении с белыми людьми, заявил, что горы-то, может быть, и на севере, - точнее, на северо-востоке, а вот много твердой воды - это на юге. И еще долго рассказывал про каких-то больших птиц, которые плавают и прыгают, но не летают…
Тем более ни к чему полезному не привела надежда, что кто-то сможет понять Язык Тьмы. Пытаться изъясняться на нем - это был лучший способ привести разговор к недоуменному вопросу: "И кто же в тебя вселился, Пустынный Гром?" Имя того, кто вселился, соплеменникам, понятное дело, ничего не говорило…
Ничуть не лучше дело обстояло и с окрестным пейзажем. Он, кажется, одним своим видом красноватой пустыни, украшенной невысокими плоскогорьями и редкой растительностью, насмехался над возможностью существования мира с высокими горами, могучими реками, обширными лесами… Но для его соплеменников эти нагретые камни - венец Творения, они дорожат каждой речушкой и холмиком, повторяя из года в год, по какому случаю его насыпал один из первопредков, видят в них бездну смысла… Кажется, тот, кого звали "Пустынный Гром", покуда не ВСПОМНИЛ ВСЕ, тоже ухитрялся этот смысл видеть. Да, способности людей поистине безграничны - и в этом непонятнейшем мире тоже!
Впрочем, было для него и теперь всего одно место, - урочище, расположенное, по счастью, недалеко, - которое намекало на то, что и в таком пейзаже может скрываться какое-то значение. Небольшое соленое озеро и заросли вокруг него. (Не то по странному совпадению, не то по причине более мистической изображение предка, воплотившегося в теле Пустынного Грома, которое он должен был подновлять после каждого сезона дождей, располагалось именно там, на большом камне.) Заросли же состояли из акаций и еще каких-то невысоких кустов, таких же, как и везде по окрестностям, да и озерцо не представляло с виду ничего замечательного. Зато после дождей здесь буйно прорастали, быстро распускались и долго цвели "цветы крови" - алые, из нескольких изогнутых лепестков, украшенных крупными черными крапинами. Иногда несколько пятен сливались и лепесток был почти черным.
"Черные цветы… Горькая вода… Печаль… Смерть… Ни один не остался в живых…" Так он мог говорить долго, выговаривая свои чувства - зная, что соплеменники только одобрительно покивают: к предку ходил? Хорошо, правильно… а место печальное, конечно. Погорячился старый Турлта, всех убил. Но ведь и его смерть настигла - есть в мире справедливость!
Они-то думали о своем - об одном из местных преданий, как всегда, придающем деяниям двух-трех человек космогонические последствия. Девушка, влюбленная в юношу из другого племени. Злобный старый Турлта, влюбленный в нее. Родичи, перебившие по его приказу всех обитателей стоянки у озера, и девушку среди них - тут они, конечно, погорячились немного, да только Турлта не очень горевал - больше злорадствовал. Но недолго - поразило его через год в тех же местах неведомо откуда вылетевшее копье… Цветы, красные от крови. Вода, горькая от слез. И ни малейшей возможности вызвать хоть какие-то ассоциации со словами "Лаал Ниен". Или, на худой конец, "Лаал Гэлломе". Не знают они таких слов.
"Валангала" - знают, в небе он, белые люди его Млечным Путем зовут. ("Звезды валар"?! Да только о последних люди Кенгуру не имеют ни малейшего понятия…) "Унгуд" - знают, под землей он (и она), мужчина и женщина он (и она), что во сне творит мир. (На язык просится то Унголиант, то даже Ангабанд - а толку-то?)
А вот "Ла… что?" не знают. Предлагают у людей Опоссума спросить, которые на западе кочуют. Да только зачем - им известно ровно то же, что и его соплеменникам: какая разница - "Валлангала" или "Валлангинда"? "Унгуд" или "Змея-Радуга"?
Поэтому лучшее - не углубляться в дебри языков, а просто бродить у озера в пору цветения. А в иное время - уходить в работу. В ту, которой обучился еще тихий абориген с грозным именем, не подозревавший о столь многом. Немудреное, в общем-то, ремесло: нарисовать на дощечке ил камне что-то напоминающее изображения предков (чтобы белые люди посчитали это достойной покупки вещью) и одновременно не напоминающее (чтобы не выдать тайны, доступные только посвященным охотникам). Теперь к этому прибавилась еще одна мысль - не более безумная, чем остальные: а что если кто-то из белых людей - поймет? И на бело-красно-черных "чурингах", обвязанных грубым шнуром, появлялись знаки Письмен Тьмы. Расходились они не хуже обычных - и только.
Зато картина, изображавшая черный крылатый силуэт со звездой во лбу (автопортрет в молодости) вызвала поистине нездоровый интерес одного путешественника. Белым человеком его назвать никак нельзя, поскольку был он желт, и на мир глядел словно бы постоянно щурясь. Странно, но и он и желтый пришелец, похоже, почти на одном уровне знали "пиджин-инглиш" - язык, совершенно необходимый для общения с туристами, а потому отчасти выученный Пустынным Громом. И только-только начал складываться разговор, хотя половины слов он все-таки не понимал.
- Кто это?
- Я.
- Ты? Ну да, конечно, метемпсихоз. Ты и твой предок. И что же ты делал?
- Летал над миром. Давно. Далеко. Не здесь.
- Так, мифологическое время… Дальше, дальше…
- Я радовался. Творил. Потом встретил людей. Научил их всему. Построил Большой Каменный… дом.
- Ага. Культурный герой. А потом?
- Потом была война.
- С кем? Пошла мифическая история…
- С силами Света. И Тьма была разбита. И…
- Лунарно-солярные культы? Ну так…
Тут, к несчастью, он призадумался, погрузившись в воспоминания. А разговор, как выяснилось, уже некоторое время слушал глава миссии. Он дружески положил руку на плечо путешественника и предложил ему пройтись "к чрезвычайно мудрому аборигену, который расскажет то же самое и даже много подробнее" - то есть счел его подходящей жертвой для Кьями. Вряд ли он имел что-то против направления, в котором повернула беседа - просто решил, что и Кьями пора заработать.
Старик наживался на туристах весьма своеобразным способом. Он рассказывал мифы, которые зачастую сбегались слушать и его единоплеменники - поскольку ни разу не слышали их раньше и вряд ли услышат снова: сочинял Кьями складно, но затем мгновенно забывал рассказанное. На этот раз он долго изображал, что сердит на выдавшего племенную тайну, и наконец рассказал что-то неподражаемое - про летающих кенгуру со звездой Альфа Южного Креста во лбу.
В другой раз некто - на этот раз точно укладывавшийся в наименование "белый человек" - в ответ на его попытки рассказать что-то о Севере - в это время рядом стоял Вилар и говорил, что на севере не может быть холодно - заявил, что есть и там место, где много твердой воды. Только для этого нужно пересечь океан, большую землю и еще одно море. И Тьмы там достаточно - полгода одна только она, это он точно знает, сам там живет. С тех появилась мечта, вполне безумная, как и надежда быть кем-то понятым - добраться туда. Он и сам не понимал зачем. Но он должен вернуться на Север. Собрать достаточно денег и уйти - как уходят в город некоторые его соплеменники. (Впрочем, обычно они вскоре возвращаются обратно - и отнюдь не в лучшем виде…)
А через год желтый человек появился вновь. И если он больше бродил по пустыне, разглядывая тамошнюю редкую растительность, то несколько его спутников больше общались с обитателями станции. И, когда они собирались уже уезжать, один - упитанный мужчина с растрепанной кудрявой бородой - направился и к нему. По пути его, впрочем, перехватил глава миссии и некоторое время объяснял что-то с участливой улыбкой. Но это не остановило незнакомца. Похоже, даже прибавило ему решительности.
- Говорят, ты разговариваешь на неведомом языке. Да?
- Да. Язык Тьмы неведом здесь никому.
- Скажи мне что-нибудь. Я знаю десятки языков. Даже… - он ухмыльнулся, - даже те, которых на самом деле нет.
Он сказал. И прибавил. Да, видно, зря - знаток языков только потряс головой.
- Не понимаю. Ну ладно, знаю я, как вы языки учите - со словарем не узнаешь. Послушай меня - может, ответишь.
И обратился к нему примерно на десяти разных языках - это можно было понять, и не зная ни одного из них: менялась интонация, преобладали то шипящие, то гласные… Он ничего не понимал - только слушал, наклонив голову. И вдруг - пришелец улыбнулся и, сказал самому себе: "Чего и следовало ожидать… Ладно, напоследок, хохмы ради…":
- Назови мне имя свое и род твой, странник!
Фраза на искаженном квэнья. Он растерялся и не сразу сложил свою:
- Имен не осталось. Помнишь ли ты о деяниях Твердыни Севера?
Да только зря - знаток языков снова усмехнулся и, сказав пустынному небу: "Бред. Что только не послышится!" - зашагал к машине.
Бежать за ним было бесполезно что с точки зрения охотника пустыни - не кенгуру, автомобиль не догонишь, - что по печальному убеждению Мелькора - эльфы всегда не хотели понимать и помнить.
Но желтый человек и его спутники - теперь уже другие, "эльфа" видно не было, - появился и в третий раз, года через три. Теперь они уже все бродили по пустыне, всматриваясь зачем-то в небольшие кустики травы - и повстречали его у озера: была как раз пора цветения "цветов крови". Большинство из них уделили свое внимание цветам, а один - смуглый мужчина, тоже плохо укладывающийся в понятие "белого человека", слушал желтокожего - видимо, их предводителя. Тот, как когда-то глава миссии эльфу, объяснял ему нечто, энергично указуя рукой в соответствующую сторону. Наконец смуглый путешественник направился к нему и, приблизившись, направил на него большой черный ящик с блестящим глазом, который держал на плече. Ему уже приходилось видеть такие предметы - да и знать от соплеменников, что белые люди ловят в них изображения всего, что видят, чтобы показать потом далеко отсюда - наверное, тем, кому лень доехать сюда самому. А потому он, как всегда, с ощущением безнадежности и беспочвенной надеждой, снова пытался выразить на великом языке пиджин-инглиш что-то важное:
- Пыль… Твердая пыль… Есть такой твердый камень, самый твердый, который ничем не разрежешь… Твердый и прозрачный… Но там - только пыль…
- Он видел добычу алмазов? Он бывал на юго-востоке?
- Да что ты! Он, по-моему, и в ближайший город не выбирался!
Но при этом пришелец с черным ящиком все не уходил - и он продолжал говорить: о Стене Ночи, Памяти и Боли, судьбе Арты… и напоследок - совсем уж непонятно зачем, просто тоска взяла - на языке Тьмы:
- Где ты, ученик мой? … Где ты, ученик мой?
И так - еще несколько раз, пока путешественники не зашагали от него прочь.
А к нему вдруг пришло, неизвестно откуда: "…Горе мне, беда мне, великое горе…" - и странный заунывный мотив.
… Трудно быть Мелькором в Австралии…
Песок был кирпично-красным, дальние гряды - того же цвета, только чуть более густого оттенка, и даже небо не нарушало гаммы, хотя определить его больше всего хотелось словом "пыльное" - которое цветом вообще-то не является. Почему-то очень хотелось узнать, есть ли ветер, но это было никак невозможно - на небе не наблюдалось ни облачка, а пресловутая пустынная растительность, если где и была, пока не просматривалась. Ах да, на первом плане красовалась еще порядочных размеров живописная коряга со множеством сучков - откуда только взялась? Но по ней тем более ветер не определишь - разве что ураганом унесет.
"Ну вот она, наша пустыня…" - удовлетворенно произнес голос отца. Камера дернулась куда-то вниз, мелькнули чьи-то волосатые ноги в зеленых с малиновым шортах и плетеных сандалиях. А затем весь экран занял небольшой кустик из нескольких серо-зеленых ветвей с острыми листьями. "А вот она, наша травка…" - голос звучал совсем уж довольно.
Потом этот кустик сменился другими, они - целыми зарослями… Одним словом, пошла биология. Отец рвался перемотать пленку, гости хором убеждали его, что им интересно. Решающий голос, как всегда, принадлежал матери: "Ну что ты, Леонид, дай на австралийскую травку посмотреть - когда еще выберемся…" (понимающая улыбка). И биология продолжилась под рассказы о житье-бытье японско (начальник) - российско (отец) - австралийской (все остальные) экспедиции.
Ксана поудобнее устроилась в кресле и постаралась, не отворачиваясь явно от экрана, уйти в себя. Только в надежде на такое времяпрепровождение она и согласилась участвовать в сборище гостей и смотреть пресловутый австралийский видеофильм ("Неужели тебе не интересно? Посмотри, с каким восторгом отец рассказывает! Глядишь, и тебя зацепит…") Да только Ксане - не интересно.
Впрочем, это для гостей - родичей и отцовых сослуживцев - Ксана, неизвестно чем (только не учебой!) увлеченная студентка биологического с рыжими косицами. А внутри, куда и углубилась ныне - настоящая Къэртэ, чернее некуда, искусная в языке Тьмы, закаленная во многих боях. А может быть, даже не Къэртэ. Вот об этом "даже" и нужно подумать. Послезавтра - в парк, на сборище, а там Зикхарт опять будет наставать на защите Темных Имен. Глядишь, и настоит. Вот тогда она и скажет.
А ей ответят, что в парке и так уже два Саурона и один Гортхауэр. Еще недавно был, между прочим, и второй - даже мужеска пола. Да передумал - уже месяц, как Гагтунгром сказывается. А верная Элвир ходит за ним, на себя ругаючись: "Подарила книгу на свою голову! Я ж произношение никогда не запомню! Так скажешь ему "Тху" - и все ясно. А теперь как? "Туня"?" Тут откуда-нибудь из-за дерева выглядывает Джаста - нет для нее большего счастья, чем любое существо не дрыном, так словом зацепить! - заботливо раскрывает принесенную из дома "Розу мира", глядит в словарь и елейным голосом тянет:
- Зовите меня просто Урпарп - чего нам стесняться, в нашей-то брамфатуре…
Впрочем, Ксане-то какое дело до их заморочек с именами! Ей бы свое защитить. Да только неизвестно - как и точно ли "свое". "Я так чувствую" их вряд ли устроит - иначе какая это защита…
Впрочем, что у нас там по лунному календарю? Нда, с Зикхартом из нее скоро астроном-профессионал получится… Ба! Сегодня - новолуние! Следовательно, ему наверняка уже вспоминается очередная порция фраз Языка Тьмы. И ближайшие два сборища уйдут на разговоры и споры: нужно ли ждать третьего тома, чтобы разобраться с темной грамматикой, или вспомнил под луной - пиши учебник? А там Джаста не сойдется с кем-нибудь во мнениях - и быть бою, а за ним и дискуссии: считать ли ее боевое весло отдельным видом оружия (на что она совершенно не согласна) и какие из этого следуют изменения в правилах поединка?
А там - или опять новолуние, или Ксана все-таки разберется: Къэртэ она или кто еще.
…Что у нас, интересно, по австралийскому телевидению? Да все та же пустыня. Только от горизонта надвигается, занимая его почти весь, порядочная туча - не менее кирпичного оттенка, чем весь прочий пейзаж. И разговор в комнате идет о всяких грозах да шаровых молниях. Почему-то думается, что в такой туче и молнии будут багровые. Ага, и вместо дождя - кирпичи… Веселая страна Австралия!
И веселые люди австралийцы. Если ко всей нынешней экспедиционной эпопее отца Ксана относилась безо всякого энтузиазма, то к ним испытывала даже что-то вроде благодарности. Была от них однажды польза - и немалая. Где-то год назад она, готовясь выбраться в парк, сидела в комнате в своей любимой позиции - на полу, в центре круга из нужных и ненужных вещей - и пыталась подобрать хоть какое-нибудь украшение. Любимую серебристую феньку надевать было никак нельзя: голова от боевого весла побаливала вторую неделю - следовательно, с Джастой они еще были в ссоре. Что же тогда?..
Она решительно вывалила на ковер коробку с "драгоценностями" времен младшей школы. И, увидев и неразъемном клубке грубый плетеный шнур, с энтузиазмом потянула за него, вспоминая: были в доме когда-то шумные люди, австралийские биологи: ее отцу пришлось перед этим возить их по пустыням Средней Азии. Подарили красивые альбомы, бумеранг, который никуда не летает - и какую-то раскрашенную штуку, которую она так ни разу и не надела. А этим летом австралийцы наконец позвали его в свои пустыни, но это уже совсем не важно.
Этнографическую фенечку тем временем удалось высвободить, и Ксана с превеликим вниманием уставилась на нее - на этот якобы аборигенный орнамент. А точнее - руну Тьмы. Черную с белым контуром на красном фоне. Даже - с тем хвостиком, с каким, по Зикхартову мнению, она писалась до конца Первой эпохи. Аборигены, драконьим хвостом их по голове! А что у нас на обороте? Как что? Звезда. Желтая на красном и порядком кособокая, и все же… Раскраска у этого изделия, конечно, более чем боевая, зато содержание…
…Зикхарт, узрев еще только лицевую сторону штуковины, немедленно повалился на колени, уронил в пожухлые листья черную лютню, в этом презренном мире именуемую крашеной гитарой, и возгласил а капелла дифирамб своей Прекрасной Даме - правда, абсолютно ею не понятый: словечки были новые, последнего новолуния, еще не выученные…
Получается, ей и за это тоже нужно благодарить отца. Пожалуй, только за это - согласна. А вот за все остальное, включая факт его собственного существования, влюбленность в "растительность аридных зон", в какой бы пустыне она не лезла из земли, и попытку силой влюбить в них Ксану - увольте за Грань! За то, что она учится на биологическом факультете, где ей интересны только английский язык и секция настольного тенниса, за то, что преподаватели, укоризненно вздыхая, произносят: "Если уж вы решили идти по стопам отца, Оксана Леонидовна, - будьте, пожалуйста, посерьезней!"…
Ха, "по стопам отца"! Ни в жизнь! Почему-то, когда она, под влиянием разглагольствований Зикхарта, склонялась к теории "все мы - Оттуда", ей даже в голову не приходило вообразить собственного родителя каким-нибудь мудрецом или, на худой конец, знахарем, которому ведомы свойства всех трав. Хотя ясно же - он дальше своей науки травяной ни на пядь не видит. Но он воображался ей то продавцом зеленной лавки, то - самое лучшее - купцом, не мыслящим ни о чем, кроме своего товара…
Конечно, в самом худшем можно найти что-то хорошее, - и наоборот. Даже на постылом биофаке было одно замечательное место, таинственное, странное и чуть бессмысленное. Одна из биохимических лабораторий - в подвальном помещении под остатками каких-то усохших плантаций. Где всегда почему-то пахло винно-виноградным - а ведь сотрудники выглядели трезвыми и занимались чем-то серьезным! Преподаватель обычно приводил их, проверял посещаемость и удалялся. Тогда геоботаники с географического, трудившиеся рядом и в той же ситуации, принимались утверждать, что запаха недостаточно, и призывали скинуться на субстанцию…
А благодаря отцу явились австралийцы и подарили штуковину. Руну Тьмы Ксана, впрочем, считала скорее совпадением. На почти такой же дощечке, подаренной матери, на белом красовался красный силуэт кенгуру. А уж кенгуру Там были совсем ни при чем. Не было их Там.
…А что у нас Здесь, точнее - в Австралии? Может, и фильм уже кончился, и из комнаты можно тихо ускользнуть? Нет, идет еще. Какие-то заросли - высокие прямые коричневатые травины, усаженные крупными цветами, красными с черным. Наверное, этот, - как его, - нотофагус. А может быть, и нет: слово болталось в голове с самого зачета, но никакой сопровождающей информации к нему не прилагалось.
А что, красиво. И даже - разрази ее гроза пустынная австралийская! - напоминает. Конечно, Там было только черное, но красное - не золото, кровь все-таки… А между зарослями маячила какая-то аборигенная фигура, чем картину, в общем-то, не портила.
Тут в записи, видимо, случился небольшой перерыв, а затем камера довольно споро направилась в сторону фигуры. "Это местный сумасшедший, между прочим, - комментировал ситуацию голос отца. - Я думал, их здесь не бывает. Господин Якихара говорит: во время сильной грозы умом повредился. Что ж, посмотрим…"
А тот словно готовился к съемке заранее: не пытался никуда скрыться. Наоборот, уселся на песок, глядя прямо в объектив. И принялся что-то рассказывать на ломаном английском. Цвет кожи практически тот же, что и у всей окрестной пустыни - красновато-коричневый. Возраст не определишь - от тридцати и выше. Почему-то неожиданными кажутся почти курносый нос и абсолютно европейский разрез глаз.
…Ксана загляделась на австралийского сумасшедшего - а почему бы и нет, даже забавно - и не сразу вслушалась слова, тем более на местной версии издевательства над английским. "…Самый твердый камень… Пыль… Стена…" Что-что? "Ни уйти ни вернуться… Боль… Мир привязан ко мне…" Что?!?
И еще какая-то фраза, абсолютно непонятная. И еще раз. Точно не английский. Еще раз. Все равно не понятно. И еще. Да это же…
"Где ты, ученик мой?…Где ты, ученик мой?"
Первая мысль, самая гениальная, была - шагнуть в экран. По счастью, пока она кристаллизовалась, изображение резко сменилось, и там уже мелькали некие городские виды, снятые из окна автобуса.
Следующая - прорваться к двери через стол - была принята к действию, но успеха не имела. Однако не очень понятным способом Ксана все-таки оказалась в коридоре - под родственное ворчание "Никакого почтения…" и собственное бормотание: "Значит, не зря, значит, точно…"
Не зря зубрила с Зикхартом припомнившиеся ему в новолуние падежи и предлоги, каких в Книге нет - вот он, звательный падеж в архаической форме! - и не обращала внимания на очередные ехидства Джасты, скучающей между поединками: "Ну с кем ты на нем толковать будешь?" Вот с кем.
И точно не Къэртэ. Гортхауэр. Не второй-по-парку, а просто Гортхауэр. А за доказательством не слабо и до Австралии дойти. И не только "за доказательством", а просто "дойти". Стоп. Пешком, что ли?
В своей комнате Ксана быстро привела все в наилучший для размышлений вид. Правда, книги с верхней полки свалились вместе с ней, родимой, зато разложились красивым полукругом - только и осталось, что в середине сесть, - а справочник Аэрофлота и "Атлас мира" сразу нашлись. И выяснялись вещи очевидные (Австралия далеко) и не очень (прямого рейса в природе нет), а в голове полоскалось "Где ты…" "Я здесь, далеко… но приду…только… на какие шиши, драконом меня…"
И тут Ксана вспомнила. Не ВСЕ конечно, а кое-что.
Сначала, неизвестно зачем - как появились в парке по весне две личности, ею раньше не виданные. Зато кому-то определено знакомые (кажется, по Сети) - молва немедленно разнесла имена - Альквиен и Берутиэль. Альквиен, внушительных размеров девица, была от шляпы до босоножек разодета в нечто весьма радужной расцветки и вела себя шумно. Берутиэль была и поменьше и потише, кот при ней был только один - зато черно-белый, откормленный и злобный: на дружеское "кис-кис" немедленно доставал когтями до носа говорившего. В конце концов Альквиен, замешавшись в их кружок (Зикхарт излагал свою версию "как Гортхауэр позволил себя отослать", Джаста возражала, Ксана напряженно поверяла по себе - так смог(ла) бы?), решительно встряла посередине фразы:
- Да не было ничего такого. Это Мелькор на юг ушел. А перед Валар Гортхауэр притворялся. Театралка у него такая была. А Мелькор потом все снова построил - там, джунглях, а то и вовсе у папуасов.
Тут подруга решительно потянула ее за руку (Джасте при этом попало когтем по носу) - и дискуссию "были ли Там папуасы?" пришлось продолжать без возмутительницы спокойствия. Джаста потом все рвалась завершить дискуссию - веслом, само собой, - разузнала даже телефоны обеих, но по ним все лето отвечали: "В экспедицию уехали", - а к сентябрю она угомонилась. Можно было, конечно, вызвать кота - "ну уж нет, знаю я их, поганцев, - удерет под ближайшее дерево, а мне потом сумку отстирывать!" Позвонить, что ли теперь?
А то ведь - даже не папуасы. Тысячи так на три километров южнее. Да и - не Там. Зато - Учитель. "На юг ушел", говорите… Что ж, придется добираться. Хоть на папуасе.
И припомнилось еще кое-что. О чем обычно вспоминать не любила. "Глядишь, и тебя зацепит - тоже поедешь… У них ведь программа еще минимум года на два", - уговоры матери.
Да она теперь хоть траву, хоть пни, хоть битые кирпичи изучать будет - лишь бы австралийские! Теперь - к отцу. Только - спокойно. Вспоминай, Тху, способности свои дипломатические - послов ведь принимать приходилось? Да, конечно, давно, не Здесь, и все же… Чего не сделаешь ради ТАКОЙ цели! Итак, на устах у нас - только "экология аридных биогеоценозов" и прочая дребедень.
"Подожди, Учитель, я скоро - через год!"
Гости уже разошлись, домашние - отправились спать, а Леонид Феофилович все еще сидел в комнате, испытывая тихое довольство от всего на свете. Можно даже сказать - счастье. Ибо счастливы те, чьи мечты и планы исполняются - пусть не сразу, лишь бы не слишком поздно.
А ему теперь - воистину воздалось за труды на ниве родной биологической науки, столь долго почти безвозмездные.
Сколько он когда-то ругался - не при зарубежных коллегах, конечно, - организуя их программу в Средней Азии. С начальниками местными непонятливыми разговаривай, время свое не резиновое - трать, в расходы хошь-ни-хошь - влезай… "А что бы им стоило меня - вот так же, по Большой Песчаной, скажем?" Ругался почти беззлобно, зная - практически невозможно. А потом пришли времена иные, фантастические, многое - включая родной институт - рассыпалось почти до основания… Зато и Большая Песчаная, и Виктория - вот они, пожалуйста, и на пленке, и в образцах. И вот оно - письмо господина Якихары о планах комплексной экспедиции на следующий год.
И еще одна радость - сугубо личная, и необыкновенно важная для него. Дочь. Сколько лет твердил - тоже часто уже подумывая "практически невозможно": "Да она еще просто не поняла, как это интересно и сколько здесь можно сделать!"
А она занималась чем угодно, только не биологией. Болтала часами по телефону, читала какие-то стихотворные распечатки страниц на сто пятьдесят, убегала, вырядившись в черное и вооружившись порядочной дубиной ("Это что?" - "Дрын". - "Нда, и правда дрын".) в близлежащий парк, где обреталась толпа таких же обормотов…
А они, родители, - терпели. Из дома все же не уходит, на митингах под носом у милиции не прыгает… Когда как-то потребовала предоставить площадь для сбора "своей компании" - предоставили. Те собрались, долго и истово пели.
Песни их вызывали у Леонида Феофиловича две ассоциации. Меньшая часть напоминала ему бодрые марши эпохи неограниченного государственного энтузиазма. А вот уже и прямо по тексту:
"И вновь продолжается бой,
И пламя…"
Нет, чье пламя располагалось у них в груди, Леонид Феофилович воспроизвести никак не мог. Как и множество иных названий, которыми долетавшие обрывки песен были просто пересыпаны. Даже самые простые, казалось, издевались над ним, бравируя своей инаковостью и отсутствием каких-либо знакомых корней. Поэтому, например, было довольно безнадежно объяснять коллегам по отделу "чем дочь вместо полезных дел развлекается":
- Ну есть у них там один… Черный и всех любит.
- "Харя Кришны", что ли? Плохо дело…
- А еще страдает. И летает, кажется.
- Не, тогда точно не Кришна. Тот жизни радуется постоянно - и весьма активно.
Кстати, о коллегах. Большая часть тех песен упорно вызывала у него в памяти воспоминания об институтских застольях. Точнее - об их последствиях. Для Леонида Феофиловича главное из них состояло в неизбежной доставке домой живущего поблизости коллеги - Мишки Бутурлина из сектора тундры и тайги. Тот, превысив определенную дозу, немедленно совершал две вещи - напрочь терял ориентацию в пространстве и затягивал старообрядческий духовный стих "Горе мне, беда мне", выученный где-то в местах полевой работы. Стих был неимоверно длинен и уныл, перечисляя куплетах в тридцати различные грехи, совершенные его неведомым автором. А поскольку Мишка постоянно сбивался и затягивал вновь - то с начала, то с конца - Леонид Феофилович знал, наверное, уже половину куплетов. Иногда они всплывали в памяти в самый неожиданный момент. Например, тогда, в пустыне, когда Якихара объяснял, что местный сумасшедший то ли сам убил брата во время грозы, то ли расстался с рассудком, когда того убила молния…
…В душегубстве виноват,
От меня убит мой брат.
Ой, беда мне, горе мне,
Горе мне великое…
А эти, еще и все в черном, распевали на подобный лад весь вечер. Как тут не отчаяться в здравом разуме собственной дочери? Не отчаялся - привычки у него такой нет.
И вот, пожалуйста, сегодня - пришла после фильма с горящими глазами (а убежала, между прочим, сразу, как Перт после пустыни пошел, дороги не разбирая, и немедленно в книгах отправилась рыться). "Знаешь, я подумала, - наверное, очень интересно изучить все связи какого-нибудь небольшого биоценоза с участием травянистых. Например, того водоема - там еще цветы любопытные…" Как тут не поддержать, как не написать между прочим Якихаре - растет, мол, новое поколение исследователей со свежими идеями…
Леонид Феофилович задумчиво улыбался, вспоминая себя в юности - как в теплые южные ночи он лежал на крыше дома под крупными звездами, слушая шум реки и шелест сада, мечтая об экспедициях в неведомые страны, как снились ему потом фантастические пустыни с фиолетовыми песками, ярко-синими зарослями и малиновой грозовой тучей над ними…
А его рыжая Ксана уже, наверное, спит. Какие-то пустыни грезятся ей?…
Счастливы те, чьи планы и мечты исполнились. А счастливее их - те, что в неведении об истинном положении вещей полагают, будто они исполнились.
Потому что Ксана-то, может быть, и спала, Къэртэ была неведомо где (по неподтвержденным данным - снилась Зикхарту), а вот Гортхауэр несся над ночной планетой, над материками, на глазах меняющими очертания и украшающимися затейливыми руническими надписями - неизменным оставался лишь тот, к которому направлен был полет. С кончиков его пальцев срывались темно-красные сгустки пламени, а с губ - отрывистые фразы:
"Подожди, Учитель… Я скоро… Я…сейчас…"
И если пустыня присутствовала, кажется, где-то на заднем плане - как фон для крылатого силуэта со звездой во лбу, нимало не напоминающего давешнего аборигена - то ни травы, ни прочей аридной растительности, ни вообще каких-либо геобиоценозов в поле зрения не наблюдалось.
Только пустыня. Небо. Одинокая фигура. Сполохи на горизонте. Не то начало, не то конец мира.
Одним словом - никакой биологии.
18.11.99
Автор искренне благодарен тем, чьи материалы - без разрешения, но и без злого умысла - были использованы при написании рассказа:
- неизвестному мне автору идеи;
- аборигенам Австралии;
- Мирча Элиаде;
- А.Л.Ч. - за всё;
- как всегда, Любелии;
- Крысу - за нотофагус и прочее;
- Гакхану;
- детскому народному хору "Октай" (республика Тыва) и старообрядцам верховьев Малого Енисея.